Андрей Константинов - Полукровка. Эхо проклятия

— А второй путь? — нетерпеливо перебила отца Самсут.

— А второй вполне себе банальный: я вполне официально прошу убежища в Швеции и выступаю с несколькими политическими заявлениями. С теми, которые они мне сами и напишут. Словом, невелик выбор: либо во всеуслышание объявляют тебя вором, либо — диссидентом, подпольным борцом с коммунистической тиранией… В общем, ситуация как в присказке нашей бабушки Маро про курицу, которой «всё едино, свадьба или поминки»… Дали они мне на раздумье полчаса, больше просто нельзя было — наша труппа уже на паром грузилась. Но мне и десяти минут вполне хватило: раз уж, куда ни кинь, всё одно — клин, так уж лучше прослыть «узником совести», нежели мазуриком, эдаким «голубым воришкой Альхеном». Вообще-то был еще и третий вариант — удавиться от стыда да позора. Но в камере с веревкой, сама понимаешь, плохо, да и брючный ремень у меня на всякий случай отобрали… Потом-то я, конечно, узнал, что развели меня эти самые «сеписты» как фраера лопоухого.

— Как это развели?

— Да так, как наперсточники на рынках разводят. По всем местным законам никакая тюрьма мне за это несчастное платьице не светила вовсе. Максимум — денежный штраф да запрет на последующий въезд в страну… Но мы же советские люди были, у нас в крови панический страх перед правоприменительной системой на генетическом уровне заложен! В общем, слаб в коленках оказался твой отец. Не смог поддержать репутацию героического однофамильца…

— Это ты какого однофамильца имеешь в виду? — не поняла Самсут.

— Как это какого? Разумеется, Камо.

— Это того самого, которого иголками кололи, а он терпел, притворяясь сумасшедшим?

— Ну да.

— Но какое отношение он имеет к нам?

— Да в общем-то никакого, кроме фамилии.

— Какой фамилии?

— Тер-Петросян, разумеется. Ведь это девичья бабушкина фамилия.

— Надо же, а я и не знала… Но, погоди, а что же мама? Почему ты ей потом не написал, не позвонил, не объяснил? — в отчаянии вскинулась Самсут. — Она ведь до сих пор уверена, что ты осознанно сделал тогда свой выбор, а нас просто-напросто бросил на произвол судьбы!.. Господи, папочка, если бы только знал, как все эти годы, пока была жива, проклинала тебя бабушка Маро!

— Неужто даже проклинала? — горько покачал головой отец.

— Да. Ей было больно осознавать, что ее сын, ее Матос продал, причем не какую-то там абстрактную Советскую страну, а настоящую родину. Даже две: родину предков — Армению и свою — Ленинград… «За сытую жизнь все равно как за тридцать сребреников», — говорила она… Ой, папочка, прости меня, дуру, пожалуйста, — осеклась вдруг Самсут. — Представляю, как тяжело тебе всё это сейчас слушать.

— Ничего, дочь, всё нормально. Зная характер нашей Маро, примерно такую ее реакцию я себе и представлял. Но… что сделано, то сделано. Прошлого все равно не воротишь… А написать или позвонить поначалу я вам не мог в принципе. Я же первый месяц, пока под их диктовку заявления делал и интервью давал, в специальном изоляторе сидел. Это уже потом, когда шумиха улеглась и более я сделался шведам категорически неинтересен, меня в еврейский лагерь для переселенцев перевели. Там я полгодика просидел.

— А почему в еврейский?

— А черт его знает! — улыбнулся Матос. — Знаешь, шведам, им, в принципе, по барабану, каких ты кровей-корней. Здесь все толерантны до умопомешательства. Скорее всего, просто кто-то решил, что, раз диссидент из СССР, значит, обязательно еврей. Ну а нам, армянам, как и татарам, всё едино. К тому же, из сугубо меркантильных соображений, в материальном плане всё было довольно неплохо. Там ведь как? Половину содержания платила местная еврейская община, синагога, а вторую половину — государство… Да и свободы, конечно, стало побольше. Я, кстати, как только переселился, первым делом отправил Гале телеграмму, в которой предложил ей заочно развестись.

— И мама высылала тебе уведомление о разводе?! — потрясенно переспросила Самсут. «Так вот, значит, что мать имела в виду в тот день, когда во всеуслышание объявила, что у меня больше нет отца!»

— Ну конечно. А разве ты не знала?.. Ты только пойми меня правильно, Самсут, — с этими словами отец сделался необычайно серьезен. — Решиться на это мне было непросто, безумно непросто. Но я прекрасно понимал, что жить в Союзе жене «изменника родины» ой как тяжко. Кто ж тогда знал, что скоро задуют все эти ветры перемен?

— Ну а хотя бы письма?

— Писем я вам не писал всё по той же причине — не хотел, чтобы их гэбэшники читали. И потом — разве в письме всё расскажешь? Да и не умел я никогда письма писать: вечно со мной так — вроде хочешь одно сказать, а на бумаге прочтешь — совсем другой смысл получается.