Андрей Константинов - Полукровка. Эхо проклятия

В конце концов, беседа стала угасать, как прогоревший и сделавший свое дело костер, и вот — затухла сама собой. Самсут вопросительно перевела взгляд с женщин на Самвела, но по его темному, словно мореный дуб, лицу ничего понять оказалось невозможно. Он в ответ тоже долго и пристально рассматривал ее, но в этом взгляде не было ничего обидного, наоборот, в нем светились доброта, участие и еще что-то, чего Самсут никак не могла определить.

Но вот он оставил табурет и, все такой же прямой, опустился на ковер рядом с Нуник и Самсут.

— Прабабка твоя Самсут Матосовна Тер-Петросян. Но ведь сказать так — значит ничего не сказать. Тер-Петросянов тысячи. Хорошо, тех, кто жил тогда, век назад, в Ване, гораздо меньше, но тоже достаточно. Был Грикор, сын Аветиса, был Гайк, сын Месропа, был Габриэл, сын Чауша, но Матоса среди них не помнит ни Сато, ни Нуник, ни я, грешный. Был один Матос в Диарбекире, но семья его вырезана поголовно, если не считать Аревик, дочери, которую увез на крейсере какой-то американский моряк, спрятав в плетеную корзину с породистыми щенками. Но она всю жизнь прожила в Калифорнии и никогда не говорила ни о каких родственниках в Ване. Константинопольские же родственники, которых упоминала твоя прабабушка, нам неведомы, возможно, у них другая фамилия. Так что… — Самвел виновато развел руками, но, увидев растерянное лицо Самсут, улыбнулся. — Но это ничего не меняет, джан. Ты — наша гостья, моя гостья, и я хочу еще долго видеть твое лицо в моем доме. Тебе будет хорошо здесь, ты многое узнаешь и многое поймешь. А сейчас успокойся, выпей кофе и послушай песню, что споют тебе Сато и Нуник, ибо наш разговор растревожил их старые сердца, а боль прошлых лет все еще жива в их усталых душах. Это — «Армянская колыбельная». Потом иди к себе и представь, что ты в родном доме и тебе никуда не надо спешить.

Старухи сели, едва касаясь головами друг друга, прикрыли глаза коричневыми веками, и полилась тихая песня, от которой даже у не понимающей слов Самсут полились слезы, а внутри поднялось какое-то неведомое грозное чувство.

Наутро Самсут проснулась с каким-то странным неопределенным ощущением. То ей казалось, что она видела некий странный сон, а потом — что принимала участие в некоем непонятном спектакле, или даже просто перенеслась на машине времени в прошлое. Впрочем, ощущение было не противное и не страшное, а, скорее, загадочное. Но другое вдруг обеспокоило молодую женщину. Что ей теперь делать? Конечно, заманчиво просто какое-то время пожить здесь, посмотреть Афины, а может быть, и еще что-нибудь, но мама с Ванькой уже давно ждут ее в Ставище. Да и вообще, пора и честь знать. Как там говорил Евагор — будь проклят гость, не ушедший до полуночи? Самсут твердо решила, что, возможно, побудет у гостеприимных Тер-Петросянов еще пару дней, но сегодня же первым делом найдет кассы и купит билет до Петербурга.

Вероятно, ее решение было правильным, поскольку, как только она окончательно утвердилась в своем решении, дверь неслышно открылась, и в студио, словно сам по себе, въехал сервировочный столик с завтраком. Самсут с удовольствием съела и йогурт с медом, и какие-то пироги. Во всех блюдах явственно читался легкий привкус трав и оливкового масла, и настроение ее тоже стало легким и беспечным. Надев бирюзовый сарафан, делавший ее похожей одновременно и на древнюю гречанку, и на русскую деревенскую красавицу, она вышла в парк, куда из студио вела, как оказалось, отдельная лестница.

Солнце только поднималось, сосны благоухали еще не резко, а вкрадчиво и нежно, а в небе над Парфеноном расползалась белая линия реактивного самолета. Помня, откуда они приехали вчера, Самсут обогнула спящую виллу и вышла к бассейну. Его синяя гладь пенилась дорожками — видимо, так рано поднялась не она одна. Не желая в такое утро, когда находишься в редкой гармонии с собой, ни с кем разговаривать, Самсут решила быстро проскользнуть мимо, но среди всплесков услышала спокойное, но властное: