Инна Бачинская - Шаги по воде

Детство мое можно считать безоблачным. Вместе со звонкой дворовой детворой я бегала босиком под теплыми струями короткого летнего дождя, дралась, влюблялась, лазила по деревьям, шила платья куклам. И еще собирала травы с бабушкой. Мы сушили их, подвешивая пучками на веревках, протянутых на кухне и в комнате – на дверях, люстре, по стенам. У нас была одна большая комната. Вороха трав лежали на подоконнике и на простыне, расстеленной на полу. Густой травяной дух, такой сильный, что трудно было дышать, стоял тогда в квартире, несмотря на открытые настежь окна. Мята, мелисса, чабрец, тысячелистник, шалфей, крапива, дикая мальва, пижма…

Сначала мы жили втроем. Дедушку я помню, конечно, но не очень – так, всплывают какие-то картинки, не связанные с остальным в одно целое. Он умер, когда мне было девять. Дедушка сидел у стола, читал газету или смотрел телевизор, всегда только новости. Или медленно гулял по двору в форменной фуражке, заложив руки за спину. Рядом, на другом стуле, сидел его друг Петя – большой яркий петух, дедов любимец. Когда дед вставал на минутку со своего места, воды попить или еще куда-нибудь, Петя тут же плюхался на плоскую синюю подушечку, хранящую дедово тепло, распускал крылья и закатывал глаза от удовольствия. Дед возвращался и, умиленный, говорил Пете: «Ах, ты ж мастачок!» Что такое «мастачок», я не знала. И никогда больше не слышала этого слова ни от кого другого. Потом дед звал бабушку. «Маня! – кричал он. – Иди сюда! Ну, ты посмотри, что делает! Забери, мне еще газету читать!» И стоял и ждал, пока не придет бабушка и не спихнет Петю со стула. Поэтому Петя ее боялся и не любил, а деда обожал. Хотя бабушка его кормила.

Дед был железнодорожником, проездил всю жизнь в поездах дальнего следования главным кондуктором, кажется, даже бывал за границей. Человек буквы, коммунист, из тех, старых, настоящих, а не карьеристов, абсолютно беспомощный в домашних делах. Разогреть суп или картошку для него было непосильной задачей, и он скорее помер бы с голоду, чем стал возиться с кастрюлями.

Да, травы… Мы уходили в лес, за водокачку. Давно, еще до переезда в город. Там было три озера – одно большое и два поменьше. И нетронутое луговое разнотравье, разомлевшее от солнца, и жужжание пчел, и стремительные виражи стрекоз. И бочажки с пульсирующими родниками – от их ледяной воды ломило зубы. Мы набирали воду в погнутую солдатскую фляжку, она быстро нагревалась и пахла железом.

Бабушка рассказывала о травах и цветах.

– Вот смотри, – говорила она, нагибаясь и срывая какой-нибудь листок. – Это будра плющевидная. Видишь, листочек круглый, растет низенько, при земле, и цветочки сиреневые, меленькие. – Она растирала листок в пальцах, подносила к моему носу. – Пахнет! Слышишь, как пахнет?

– А от чего она? – спрашивала я.

– От судорог, – отвечала бабушка. – От астмы, при удушьях, от сглаза и дурных снов. А это полынь… узкие листики, светлые внутри, видишь, как цветет? Сильно пахнет, попробуй… и горькая. От сглаза. Еще от моли. Нужно брать с собой в дорогу – на удачу. Можно настаивать водку, хорошо помогает при простуде. А вот еще… дикая мальва, видишь, совсем выгорела на солнце, стала почти белая… Ее еще называют мыльнянка, потому что корешки у нее скользкие, как будто мыльные. Лечит язву желудка и внутренние хворобы, только терпение нужно. И снимает сглаз. Травы любят терпеливых и спокойных. А это, видишь, прямо дерево – дудник!

Полый внутри, звонкий, наполненный воздухом дудник был выше меня ростом и радостно цвел белыми благоуханными крупными соцветиями – кашкой, – свободно раскинувшись в пространстве.

– Царь-трава! Любую порчу снимет, – говорила бабушка.

– Что такое порча? – спрашивала я.

– Злоба, навет, зависть, – отвечала она.

У самой башни водокачки торчало желтым маяком мое любимое растение – коровяк. Высокий, мощный, с толстым стеблем, с благородно-серебристыми, несмотря на неблагозвучное название, мягкими, словно бархат или мелкий мех, узкими листьями. Его венчала крупная кисточка ярко-желтых цветов, а на самом верху качалась пирамидка еще не распустившихся бутонов. Я вставала на цыпочки, пригибала упругий стебель коровяка, утыкала нос в желтые цветы и с шумом втягивала в себя воздух.

Если смешать высушенный и истолченный стебель его с нутряным салом и сделать свечку, говорила бабушка, то ни одна ведьма не подойдет ближе чем на сто метров. Ни бабушка, ни я тем более не знали, что в Италии коровяк называется «зажженной свечой Господа». Об этом я позже, совершенно случайно, прочитала в какой-то книжке…