Борис Рудаков - Камера смертника

И все равно, как следовало из рассказа, палачи долго не работали. Их вовремя освобождали от этой работы, опасаясь, чтобы человек не сломался. А кто знает, что внутреннего надлома не произошло, если нет внешних признаков? И мог ли вообще этот внутренний надлом не произойти? Особенно если учесть, что осужденному объявляли о времени и часе исполнения приговора, если учесть, что когда его вели на казнь, он об этом знал. Кто может представить себе состояние человека, которого ведут на казнь? Только тот, кто был этому свидетелем. Свидетелем реакции приговоренного, а они ведь бывают разными, независимо от того, каким злодеем, каким вурдалаком был преступник.

Кто видел эти истерики, кто видел глаза обреченного человека, тот, говорят, до конца своих дней от этих воспоминаний не избавится. А если финалом всей этой ужасной сцены будет еще и твой выстрел? Если в финале всего этого будет кровища, дергающееся в конвульсиях тело? И если ты не можешь не смотреть, а обязан вместе с врачом убедиться, что приговоренный мертв, что приговор приведен в исполнение?

И кто, кроме этих капитанов и майоров, нажимавших на спусковой крючок, знает, что не приходилось делать повторного, контрольного выстрела, потому что после первого выстрела не было гарантии… Смотреть на сделанное тобой и стрелять еще раз. Может, отработанная процедура казни и гарантировала стопроцентную эффективность одного выстрела. А если нет, а если случались ошибки? А если просто по инструкции положено стрелять во второй раз?

Все, что я узнал от начальника колонии о смертных казнях, привело меня к раздвоению личности. Стоп, сказал я себе, а ну-ка давай без соплей абстрактного гуманизма. Перед тобой картина, как государство вообще борется с преступностью как с явлением. И тут же вторая моя половина, которая как раз и была вся в этих соплях, заявила, что нет государства вообще, а есть конкретные люди, которые принимают конкретные законы. А есть конкретные люди, которых этот закон карает. И есть конкретные люди, которые действуют от имени закона, исполняя его. Живя в обществе, нельзя быть свободным от него, – эту аксиому выдумал не я. Если ты родился в этом государстве, то ты обязан быть его гражданином со всеми вытекающими из этого для тебя последствиями. Если тебя не устраивают законы, само государство, то у тебя два выхода: либо противостоять этому государству, бороться против него, противостоять его верхушке за иные законы, которые тебе ближе, либо покинуть это государство. Пардон, есть и третий выход – помалкивать в тряпочку и жить.

С этих позиций все выглядит нормальным, но есть и моральная составляющая. Во-первых, право лишать другого человека жизни, решать, кто должен жить на свете, а кто не должен. А во-вторых, заставлять своих законопослушных граждан выполнять грязную, ужасную работу, которая калечит их морально. Это их долг перед государством? Да. Они берутся за эту работу добровольно? Да. По убеждению? А вот тут я засомневался, а Воронежцев мне ничего вразумительного не ответил.

Молодые люди идут в армию, в спецназ, в полицию не потому, что там хорошо платят или есть колоссальные льготы, которые могут привлечь. В армии стали снова хорошо платить только в последнее время, а в полиции до этого еще далеко. Значит, идут, зная, что там, может быть, придется воевать, стрелять, убивать, но мотивируются только романтикой. Какая, к чертям, романтика в работе палача? Видимо, все же были там какие-то надбавки, иные сроки выслуги, которыми можно было в государственные палачи заманить офицера. С одной стороны, хорошо, что было чем заманить, а с другой – людей просто покупали, зная, что в нашей стране за деньги многие готовы на многое. Не особенно заботясь о последствиях для себя.

Я понял, что меня занесло в такие дебри, в которых многие современные мыслители-гуманисты и прогрессивные политические деятели ворочались, как слоны в посудной лавке. И все потому, что на эти вопросы не существует однозначных ответов. Опять же если вспомнить, что ты отец, что у тебя малолетняя дочь, а на свете ходят педофилы. Получалось, что как отец, как простой обыватель я за категорическое истребление всякой нечисти физически. Но потому и стало нарицательным мнение обывателя, что направлено на себя лично, на свой мирок, ограниченный стенами своей кухни и кухонными разглагольствованиями.

А как журналист, как гуманист и просветитель, я обязан быть противником смертной казни, потому что это пережиток доисторических времен, потому что это нецивилизованно. И я понял, что готов на компромисс – не убивать, так навечно изолировать от общества. Тягостно, уныло, свихнуться могут они в этих камерах, решетках и заборах? Пусть радуются, что не шлепнули, пусть радуются, что им удалось избежать этих страшных минут, когда тебя извещают, что в шесть часов утра тебя казнят, когда у тебя впереди ночь наедине с собой и своими ожиданиями, когда путь из камеры до места казни становится душераздирающей пыткой, потому что тебя разрывает на части древнее, как первобытный бульон из аминокислот, желание жить…