Надежда Зорина - Оборванные струны

Вениамин вышел из комнаты, я прилегла на кушетку, подложив руки под голову. И опять загремела на кухне посуда, и опять послышался шум воды. У него под левой лопаткой родинка, а на груди маленький белый шрам — была там какая-то смешная история из детства: самодельные рапиры, букетик фиалок победителю. Пистолет оказался его, моего мужа. Мы стреляли по банкам. Подняла руку, сжимая воображаемый пистолет, но удержать не смогла — рука обессиленно упала, кушетка всхлипнула. Вот такой опустошенной и обессиленной я чувствовала себя после операции. И еще тогда. Вальс доиграл, рыдания смолкли. Я сидела в темной комнате, закутавшись в плед, опустошенная и обессиленная. Свет вспыхнул внезапно, и голос отца, немного удивленный, но по-обычному спокойный и ровный, зазвучал совсем близко:

— Ты? Здесь? Не сиди на полу, простудишься.

Он поднял меня на руки вместе с пледом, усадил на диван, прижал к себе, согревая, восстанавливая разрушенный мир.

— Ничего. Все обойдется. Все будет хорошо, просто замечательно. Завтра мы поедем в больницу.

Я хотела сказать, что она умерла и в больницу ехать бессмысленно, я хотела заплакать, закричать, вырваться, но не было сил, а отец слишком крепко прижал меня к себе.

— Да, завтра поедем в больницу, — повторил он очень уверенно, слишком уверенно — я ему не поверила.

Я ему не поверила и напилась допьяна. Мостки под ногами скрипели… Лицу горячо, а телу ужасно холодно. Лицу горячо…

— Флер!

Я открыла глаза. Вениамин стоял надо мной с виноватой улыбкой. В одной руке у него была бутылка водки, в другой — пакет с соком.

— Я не смог приготовить. Ничего у меня не получилось, и вот решил…

— Я тебе рассказывала, что случилось с моей мамой?

— Рассказывала.

— Что?

— Она умерла. Ты была совсем маленькой. Зачем сейчас об этом? — Он налил в стакан водки, разбавил соком, подал мне. — Выпей.

— Потом. — Я оттолкнула стакан. — Так вот, несколько дней назад я с ней разговаривала по телефону. Да мы вообще с ней постоянно перезванивались и виделись довольно часто. Пока я… Пока не возник этот фильм. Я его купила в магазине, в обыкновенном магазине, представляешь?

Я засмеялась, выхватила у него стакан и залпом выпила.

Вениамин налил себе чистой водки, тоже выпил залпом, сел рядом, крепко-крепко, совсем как отец, прижал к себе.

— Не надо сейчас об этом. Хорошо?

— Но ведь я ей действительно звонила.

— Звонила, конечно. И ездила в гости, и приглашала ее к себе. Ты так и не смогла смириться с тем, что ее больше нет. Что ж, это очень понятно. — Он осторожно и нежно погладил меня по щеке, я схватила его руку, прижалась губами — и не смогла больше, не захотела сдержаться. Исступленно, страстно стала целовать эту невыносимо любимую руку. Он тоже не смог, не захотел больше сдерживаться — мое чужое лицо больше его не пугало.

Мое чужое лицо больше и меня не пугало. Мы лежали обнявшись на нашей — да, на нашей, на нашей! — кушетке и курили, равномерно и почти одновременно, в унисон, вдыхая и выпуская дым. Пугало другое — поток раздвоенных воспоминаний, который я никак не могла ни остановить, ни систематизировать. Воспоминания перемешивались и не подчинялись мне совершенно.

Я стою на учебной сцене, и мне кажется, что в самый важный момент не удержусь на ногах — упаду, разобьюсь, все испорчу.

— Стоп, машина! — говорю я тихо и вдруг не выдерживаю, начинаю плакать — по роли и по-настоящему, потому что боюсь, потому что понимаю, что сейчас произойдет с ним, с моим самым любимым, самым дорогим человеком на свете.

— Было хорошо, — отвечает мой партнер Лужин и целует мне руку — одну, потом другую, «как я его учила».

Я сижу в кресле, укутавшись старым клетчатым пледом, и в который раз перечитываю самую любимую сцену самого любимого произведения самого любимого писателя, и восторг, от которого больно, переполняет меня, я знаю, что все равно не выдержу, в одиночестве не смогу его вынести, — и бегу на кухню, зачитываю — в который раз? — эту сцену вслух. Мама улыбается…

Мама улыбается. «Ты была великолепна! Так проникновенно играла! Тебе необыкновенно удалась эта роль». И улыбается, моя мертвая мама, и улыбается, переглядываясь с живой.

Я сдаю экзамен по истории театрального искусства. Глеб Михайлович, придирчивый и вредный преподаватель, заваливает меня на спряжении латинского глагола ео. Сбиваюсь и путаюсь, никак не могу сообразить, какое отношение этот подлый неправильный глагол имеет к развитию театра в Древней Греции.