Елена Михалкова - Котов обижать не рекомендуется

С родственниками Вадим Петрович перессорился много лет назад. Друзей он и прежде не приобрел, а теперь, когда перестал выходить из дома, это стало совсем невозможным.

Света была единственной, кто навещал его.

«Дядя Вадим», как он когда-то требовал его называть, к старости стал панически бояться врагов. Кому он был нужен, наполовину помешавшийся от одиночества и собственных страхов? Кто мог его ненавидеть? Ирония судьбы заключалась в том, что единственный человек, которому он причинил зло, приезжал к нему раз в месяц, убирался в его квартире, привозил с собой еду и уезжал – до следующего месяца. Никого, кроме Светы, Вадим Петрович не пускал в свой дом.

В голосе старика прорезались жалобные, плачущие ноты, и девушка заставила себя прислушаться к его речи. Отчим жаловался на соседа, который с утра до вечера слушает музыку. Это сводит его с ума! И кто-то скребется по ночам за окном, царапается в стекло. Кто может здесь быть, на восьмом этаже? То-то и оно, Светочка, то-то и оно! Подумай сама, кто. А ты легко одета, не простудишься? Там ведь снова метет. Ему слышно, как завывает по ночам. И дорожки снова не чистят, он видел сугробы своими глазами.

Господи, подумала Света, как же я его боялась. Но не отдавала себе отчета в том, насколько сильный ужас он мне внушал. Наверное, подсознательно я понимала, чего он хочет. Он сам, может, не осознавал этого, и уверял себя, что всего лишь учит жизни глупую непослушную девчонку.

Почему я ничего не говорила матери? Потому что нечего было рассказывать? «Вадим Петрович кричит на меня. Вадим Петрович странно смотрит, и мне не по себе от его неподвижного взгляда». Или меня терзал страх, что она еще глубже уйдет в свой кокон? Заполонит всю комнату фарфоровыми статуэтками, вообразит, что ее дочь – одна из них. Тогда она смогла бы стирать с меня пыль, держать подальше от края полки и ни о чем не переживать.

Какие же больные были эти два года. В самом деле, как абсурдный сон, в котором бежишь – и не можешь сдвинуться с места. Мы все болели – и мама, и я, и он, наверное, тоже болел. Только мама уходила в свой фарфоровый мир, я взрослела и мечтала сбежать из дома, а он с каждым разом все больше терял над собой контроль. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Дрозд.

Если бы не Дрозд…

Света вглядывалась в ноющего старика, подбирающего пальцем рассыпавшееся печенье, и не узнавала в нем мужчину, который дождался ее в тот день из школы и загнал на кухню. Нет, не загнал, она сама зашла. Он к ней и пальцем не прикасался. Но как-то всегда получалось, что она оказывалась там, где ему удобнее было ее учить.

К чему он придрался тогда? Никак не вспомнить. Странно, что память, сохранившая все звуки и образы того дня, потеряла ниточку, с которой все началось. Кажется, у нее была слишком короткая юбка.

«Ты выглядишь как сама знаешь кто!»

Света провалилась в прошлое. Она снова стояла у стены, а отчим кричал ей, что она похожа на сама знаешь кого.

На кого? О чем он говорит?

Жара, пыль… Воздух словно слеплен из горячих комьев. Один вздох – один ком. Муха обессиленно жужжит под потолком. Небо за окном как выгоревшая простыня, болтающаяся на белой веревке, которую протянул за собой самолет.

Сбежать бы в небо! Выскочить прямо в окно и помчаться по этой слабо свитой веревке, подобно акробату балансируя на бегу. Только бы подальше отсюда!

От красномордого человека, стоящего перед ней, неприятно пахнет. Поношенной одеждой, потом и чем-то еще – наверное, злобой. Она отводит глаза… И сразу, наотмашь, получает:

«Смотри на меня!»

Он кричит, кричит, кричит… Что удочерил ее, что она должна быть ему благодарна, что мать ее распустила. Муха жужжит все громче и громче, словно повторяет за ним.

«Ты что – тряпка?! Мямля? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!»

«Отвечай мне! Тряпка! Что ты молчишь?! Боишься? Говори, боишься?! Знаешь, что виновата, да?»

Света пытается ускользнуть, но крепкая рука прижимает ее за плечо, словно прибивает молотом к стене.

Из-за его воплей, из-за его дурного запаха, из-за голода и духоты, из-за месячных, начавшихся накануне, она окончательно перестает соображать. Она не понимает, что происходит. Голова тяжелеет, перед глазами начинают мелькать темные пятна. Они милосердно заслоняют его лицо, но их становится все больше и больше. Света хочет сказать, что ей нужно лечь, но губы ее шевелятся беззвучно. Ее горло не рождает даже писка. Она не в силах ничего выговорить – и это наваждение потери голоса будет потом преследовать ее много лет при каждом раздающемся рядом крике.