Андрей Островский - Напряжение

Не сердись, Зоенька, но я не буду подробно описывать, что случилось, — не могу вспоминать, страшно. Скажу только: на следующий день после того, как я отправила тебе последнее письмо, или через день, не помню, нас всех арестовали милиционеры. Не знаю, как тебе сказать, но я даже рада была, потому что кончились наконец мои мучения. А потом, когда нас привели в милицию и посадили в камеру с железной дверью, я вдруг как будто проснулась.

Чего я только не передумала за эти дни! Вспоминала мамочку, тебя. Как хорошо было тогда! Ходили в школу, только и забот было — не получить «неуд». Помнишь, мы с тобой вдвоем укатили в Детское Село? А как потом, вечером, попало нам обеим! Я чувствовала себя тогда разнесчастной, а сейчас мне кажется, что это был самый замечательный день в моей жизни.

Галку я ненавижу окончательно. И всех других. Только Козыря мне немножечко жалко. По-моему, он очень хороший, но несчастный. Его Семен Кондратьевич бьет. Я сама видела, как он его ударил несколько раз по лицу за то, что Козырь чего-то не сделал. Я тогда закричала и схватила за руку Семена Кондратьевича, а он и меня отбросил в сторону.

Потом я Козыря спросила, почему он ничего не делает, когда его бьют, я бы обязательно сдачи дала, хоть и девчонка. Знаешь, что он мне ответил? «Все равно я у него в руках, дерись не дерись — ничем делу не поможешь». Чудак, правда?

Ну а в общем я больше всего злилась на себя. Вот, думаю, посадят меня в тюрьму, так мне и надо, так и надо!! Не послушалась тебя, твоих папу и маму, Полину Никифоровну. Как могла я ей грубости говорить?! Она ведь хотела мне только добра.

Вызвал меня к себе начальник. Если бы ты знала, какой это человек, Зойка! Никогда не думала, что милиционеры такие бывают. И кто бы мог предполагать, что он станет моим отцом или дядей. Высокий такой, виски чуть поседевшие (ему уже лет 35), и всегда веселый. Как скажет: «Ну, барышня-сударышня, а с чем сегодня будем пить чай? С пряниками медовыми, галетами сушеными или с сахаром вприглядку, чтоб не тяжело было плясать вприсядку?» Да еще и физиономию такую состроит, что нельзя не засмеяться.

Кабинет у него небольшой, но очень уютный. Посадит он меня к себе за стол, сам чай наливает, рассказывает всякие истории и меня про все спрашивает. Кто у меня мама, где она, есть ли подруги и знакомые? Я сначала только молчала: Галка мне твердила, чтобы я ни слова о них… Да и сама знаю: своих продашь — потом жизни не будет.

Молчала, молчала, а потом стала все рассказывать. Я ведь не особенная трусиха. А Галку слушать больше не хотела: из-за того, что ее слушала, в беду и попала. Назло, думаю, про все скажу.

Так прошло семнадцать дней. А на восемнадцатый дядя Паша — так все зовут начальника — вызвал меня и говорит: «Сейчас поедешь ко мне домой погостить. Возражений нет?»

И, как в сказке, очутилась у него дома. Он жене, тете Симе, наверно, позвонил (сам он меня не провожал), потому что она меня приняла как хорошую знакомую. И в тот же день мы (тетя Сима, ее два сына и я) уехали в Шапки. Здесь я уже живу порядочно и по-настоящему отдыхаю. Стараюсь ни о чем не думать.

Если получу от тебя письмо, Зоенька, то буду так рада! Поцелуй за меня папу, маму, Ниночку и Василька. Тебя я тоже крепко целую.

Марина.

Зоя Бакеева — Марине Гречановой

Оренбург, 3 августа 1933 года

Ты знаешь, Маринка, твое письмо обрушилось на нас как гром с ясного неба. Я не верила, что это твое письмо. А когда прочитала его, хоть «ура» кричи! Как замечательно, что все обошлось!

Представляешь, получила от тебя то ужасное послание. Растерялась, не знаю, что делать, как тебе помочь. Выручил нас папа. Он тут же написал в Ленинград, в милицию, письмо (давно надо было, как мы не додумались до этого с самого начала!!) и просил, чтобы приняли самые срочные меры и спасли тебя. Как мы ждали ответа! И вдруг приходит бумажка, самая настоящая канцелярская отписка: ты арестована, и скоро будет суд.

Что у нас творилось, представить не можешь. Мы все молчали, как будто кто-то умер. Папа с мамой поругались. Второй раз из-за тебя, дуреха! Папа хотел срочно ехать в Ленинград, но его не отпустили.

И вдруг твое письмо. Знаешь, сколько радости оно нам принесло?! Папа сказал, что, может быть, это его заявление помогло. Он такой у меня смешной! Твой начальник и, как ты пишешь, твой отец или дядя, наверно, действительно замечательный человек. Как бы я хотела его увидеть!

Свои сомнения и угрызения совести оставь, пожалуйста. Я никогда о тебе плохо не подумаю, что бы ни случилось. Разве стали бы мы все о тебе беспокоиться, если бы знали, что ты скверная? Конечно, нет.