— Не волнуйтесь, он потерял много крови, но очухается.
Капитан лежал неподвижно с закрытыми глазами, он пытался по голосам определить, грозит ли ему опасность. Слух его обострился до предела, он слышал легкие шаги, позвякивание каких-то склянок, почувствовал, что над ним склонились, всматриваются в него: чужой взгляд был легким, успокаивающим. И голоса звучали озабоченно, без той истеричности, которая предшествует непредсказуемым событиям.
Мелькнуло и исчезло видение: ночь, уходит Орлик, земля очень сырая, бьет озноб, он разговаривает на немецком с девушкой — почему на немецком? — ах да, он в Берлине, раздается сухой стук, словно орехи колют, точно-точно, это парень стучит деревянной ногой по ступенькам лестницы. Вот как оно было — его втащили в коттедж двое: парень и девушка, парень волок на себе по лестнице, девушка шла следом. Это ее голос он сейчас слышит:
— Вилли, как ему помочь?
А теперь отвечает тот парень, у которого деревянная нога:
— Смочи край полотенца водой и протри губы, у него жар.
Да, потом еще был какой-то разговор пожилой женщины с солдатами где-то там, внизу. Или почудилось? Нет, солдаты были, и пожилая немка выкрикнула:
— Хайль Гитлер!
Они ушли? Да, они ушли… Значит, эти, что сейчас в комнате, его укрыли, не выдали? Адабаш, превозмогая острую боль, открыл глаза и сразу же снова смежил веки — слишком много света.
— Лучше сейчас его оставить в покое, пусть отлежится, скорее придет в себя, — распорядился парень.
Они ушли, стараясь не шуметь, и тогда капитан, уже не торопясь, экономя силы, снова открыл глаза, с трудом поворачивая голову, осмотрелся.
Был солнечный день — сквозь плотно задвинутые шторы пробивались яркие лучики солнца. Они ложились на натертый до блеска воском пол, на крахмальные простыни, мохнатый коврик. Гимнастерка висела на спинке стула, она была выстирана и отутюжена, разрез, сделанный сержантом Орликом, аккуратно зашит. На этом же стуле капитан увидел свой автомат, гранаты, ремень с пистолетом. Оружие они не унесли… Начищенные до матовой светлости сапоги стояли недалеко от кровати. Дверь комнаты была открыта, снизу, с первого этажа, доносились приглушенные голоса. Адабаш прислушался с тревогой: не собираются ли они побежать за солдатами?
— Если гестапо узнает, что у нас в доме русский офицер, этот варвар… — резко, громко произнесла пожилая женщина.
— Какой он варвар, мама! Совсем молодой, и крови много потерял, синева под глазами, — ответила ей дочь.
Они, судя по всему, не предполагали, что раненый пришел в себя и слышит их.
— Хорошо, что напомнила, Ирма, — вмешался в женский разговор мужчина. — Возьми лопату и метлу, тщательно подмети то место, где он лежал. Давно надо было это сделать. Ночью солдаты не заметили кровь, но сейчас даже случайно забредший сюда гестаповец ее сразу увидит.
— Сделаю, Вилли.
Наверное, подумал Адабаш, в этой комнате, где он сейчас лежит, живет Ирма. И это она на многочисленных фотографиях, которые смотрят сейчас на него со стен: красивая, улыбчивая девушка на прогулке в горах с группой довольных жизнью молодых людей с альпенштоками, вот она на берегу какой-то реки, вот в бальном платье, наверное, первом в жизни, а на большом по размеру фото — в форме Союза немецких девушек. Фотографии расположились на стенах точными прямоугольниками. А рядом — снимок эсэсовского офицера: черный мундир, надменное лицо, холодные равнодушные глаза, прямой нос навис над тонкими, сжатыми в узкую полоску губами, фуражка с высокой тульей, рыцарский крест, в петлицах — руны, их кончики-молнии нацелились на лежащего неподвижно Адабаша. Капитану вдруг почудился скрип ремня под тяжестью кобуры с пистолетом и лающая команда: «Фойер!»
Штандартенфюрер СС… Наверное, хозяин этого дома, отец той девчонки, которая нашла его…
«А почему же пожилая женщина именовала себя «супругой полковника Раабе»? Ах да, звание штандартенфюрера СС приравнивается к званию полковника вермахта. Убить бы гада! Угораздило в таком состоянии, беспомощным, влететь в логово эсэсовца», — вяло подумал Адабаш. Но постепенно мысли его приняли другой ход. Конечно, местечко не из лучших, но здесь ему оказали помощь, можно сказать, спасли. Да-да, именно спасли, иначе лежал бы сейчас тухлым мешком на солнышке под аккуратной немецкой оградкой у садика с розочками. А сколько же он провалялся здесь, на этих пуховиках?
Раабе… В дословном переводе — Ворон. А какая кличка была у того хищника, который терзал Адабаши? Ах да, Коршун… Как переводится? Гайер… Значит, не он. А то не хватало еще оказаться в доме того, кто уничтожил весь его род! Впрочем, Раабе или Гайер — какая разница, все равно из одной эсэсовской стаи. Убивали и грабили, грабили и убивали… Наверняка и у этого Раабе-Ворона на совести много такого, за что требуется спросить без пощады.
Читать дальше