Лев Корнешов - Последний полет «Ангела»

— Уберите эту свинью! — и ткнул пальцем в лежавшего ничком в луже крови человека. — Так будет с каждым, кто посмеет встать на нашем пути! Наши парни не знают колебаний и страха, когда перед ними враг! Запомните это!

Раабе, вытянувшись в струнку, с обожанием, не мигая, смотрел на Гиммлера: как он еще молод, наш Генрих, всего двадцать восемь, но какая убежденность и вера!

После собрания Гиммлер подозвал Раабе к себе:

— Кто ты?

— Раабе, Пауль!

— Ну какой же ты Ворон! [7] Раабе — ворон ( нем. ). — захохотал Гиммлер, у него было хорошее настроение, убийство взбодрило его, будет что рассказать Адольфу. — Вороны живут долго, но питаются падалью, К тому же их почему-то обожают эти недоноски из интеллигентов. А ты знаешь вкус крови! Нет ты не ворон, ты коршун!

— Так точно! — выкрикнул Раабе. — Хайль Гитлер!

— Хайль! — ответствовал Гиммлер. — Действуй так и дальше… Гайер! Нашему движению нужны решительные парни.

Вот так Раабе стал Гайером.

Он все годы гордился, что «сам» Гиммлер дал ему новое имя и требовал, чтобы и «партайгеноссе» и эсэсовцы именовали его именно так: Гайер — Коршун..

Когда я все это рассказывала Гансу, он сделал такой вывод: «Теперь я понимаю, почему Алексей не нашел в трофейных документах офицера СС по фамилии Гайер, а я не встретил его в архивных документах». Чуть позже Ганс сообщил мне, что отыскался приказ о присвоении Раабе звания штандартенфюрера и другие упоминания о нем…

Алекс, в сейфе лежали также письма полковника с фронта своей жене. Его воспоминания и письма свидетельствуют: почитаемый мною дед — палач и убийца.

И свое состояние он сколотил из награбленного у вас в России в годы войны: ценности, картины и прочее — «золотая» пыль конфискаций и дань, собранная в карательных акциях.

В одном его письме из России есть такие строки:

«Только что возвратились из экспедиции против партизан. Ты, моя дорогая, не представляешь, как это тяжело. Пыль, грязь, эти варвары живут без всяких удобств и умеют хорошо делать только одно — размножаться. Представляешь, сколько их, если только в одном маленьком селении под названием Адабаши скопилось около двухсот, и это не считая ранее обезвреженных. Идиоты-полицейские из местных — помощники плохие, все приходится проверять».

А в другом письме говорится:

«Меня здесь называют Гайером — Коршуном, одно это имя внушает им страх…»

Думаю, что моя мама Ирма обязательно написала бы об этом своему капитану Адабашу. Вместо нее это делаю я — пишу Вам.

Понимаю, что лучшим подарком для Вас, поступком достойным памяти Ирмы-старшей, были бы переданная Вам рукопись «воспоминаний» и письма Раабе.

Простите, но сделать это пока выше моих сил Вот что хотела я Вам написать. Будьте счастливы и спасибо Вам за добрую память о моей маме.

Ирма.

P. S. Предоставляю Вам право распорядиться этим письмом и содержащимися в нем сведениями по Вашему усмотрению.

Вскоре после вынесения приговора Цыркину — Ангелу генерал Туршатов пригласил к себе майора Устияна и лейтенанта Черкаса. Алексей не без волнения вошел в кабинет, в котором больше года назад услышал решительное:

— Выполняйте наказ майора Адабаша, лейтенант. Последняя воля героев священна, как и память о них.

Что же, можно считать, что завещание майора Адабаша, с которым он обратился и к Алексею, и ко всем, кому суждено было жить после него, почти выполнено. И даже мама Алексея, Ганна Ивановна, партизанский Тополек, сказала ему: «Я могу гордиться тобой, сын мой». Кстати, Гера ей понравилась. Она после знакомства с нею заметила словно бы вскользь: «Есть у этой девочки своя позиция. Это хорошо, когда человек знает, на чем он стоит».

И вот майор Устиян и лейтенант Черкас пришли по вызову к Туршатову. Генерал, говоривший по одному из телефонов, жестом указал на кресла у приставного столика: располагайтесь.

— Можно считать, что вы окончательно освоились у нас, лейтенант? — не то спросил, не то констатировал Туршатов.

— Вам виднее, товарищ генерал. — Алексей, отвечая, встал.

— Сидите, сидите. А как вы думаете, Никита Владимирович?

— Свой испытательный срок лейтенант Черкас прошел. Хотя и не без шишек и синяков.

— Без этого настоящее дело не делается, — у генерала было хорошее настроение, он говорил с Алексеем и Устияном доброжелательно, без той строгости, которая была присуща ему на оперативных совещаниях и в других случаях, когда Алексей видел его за работой.