Лев Корнешов: Последний полет «Ангела»

Алексей, когда все уже осталось позади, спросил Устияна, каким образом тот пришел к выводу, что Красовский — это реальное лицо, а не миф.

— В списках личного состава части, где служил Цыркин, — объяснил Устиян, — быстро нашли эту фамилию. А дальше — просто…

Ничего себе просто! Алексей хорошо понимал, что только богатый опыт розыскника помог Устияну оперативно распутать петли, завязанные Цыркиным, оказавшимся таким предусмотрительным в своем предательстве: служил оккупантам с чужой биографией, а когда тех погнали — выкопал свои настоящие документы, снова стал рядовым Цыркиным и вторично сдался в плен, чтобы бежать из лагеря к партизанам. Он рисковал, конечно, очень сильно, однако перспектива «подчистить» свою жизнь была заманчивой, а риск окупался конечной целью.

Много раз на допросах Цыркину задавались вопросы о Коршуне. Экс-каратель делал вид, что фамилию Коршуна не знает: «Его все звали Гайер. Это значит — Коршун. А что это — подлинная фамилия или просто прозвище — мне неизвестно». Он подробно рассказал о карательных акциях, в которых принимал участие под командованием Коршуна, показал на карте сожженные села, места массовых казней.

— Кто скрывался под этой кличкой, вы знаете, — сказал ему майор Устиян. — Не хотите говорить? Ваше дело. Мы и без вас установим, кто такой Коршун.

— Откуда мне знать? — упирался Цыркин.

— Не поверю, что так уж строго скрывал Коршун свою фамилию. Зачем? Он ведь не сомневался в победе, а то, что творил, не считал преступлением. Так, очистка жизненного пространства… Да и, кроме того, бывшие полицейские показали, что Коршун доверял вам даже отправлять посылки в фатерланд. Что же вы, ни разу не взглянули на адрес?

— Никаких посылок я не отправлял, — Цыркин твердо стоял на своем. — А до Коршуна вам не дотянуться.

— Поживем — увидим, — спокойно ответил ему майор Устиян.

Суд над Цыркиным состоялся в Доме культуры села Адабаши. Его заседания были открытыми, просторный зал не мог вместить всех, кто пришел выразить свое презрение предателю и палачу. На площади установили громкоговорители, заедания суда транслировались по радио.

…Исключительная мера.

Не удивляйтесь этому письму. Ваш адрес я с трудом вырвала у Ганса Каплера — он не был уверен, что имеет право его мне давать. Но надеюсь, что Вы — человек широких взглядов, без комплекса обиды — дочитаете это послание до конца, а не выбросите его сразу в корзину, увидев на конверте почтовый штемпель ФРГ.

Не удивляйтесь моему письму — я долго собиралась с силами и мыслями, чтобы его написать. Много разговаривала с Гансом — о Вас, Вашей стране, о том, почему так сложно и страшно сегодня жить.

И на многое я смотрю сегодня иначе, чем вчера, однако еще больше мне предстоит понять…

Прежде всего хотела бы поблагодарить Вас за бережное отношение к чувствам и письмам моей мамы, Ирмы фон Раабе-старшей. Да, я дочь этой удивительной, как я теперь понимаю, женщины из войны.

Ганс дал мне копии писем, подлинники которых хранятся у Вас в семье. Он же сказал, что подробно написал Вам обо всем, что удалось узнать о судьбе моей мамы. Ганс предоставил в мое распоряжение записи своих бесед с людьми, знавшими маму, и копии некоторых документов, которые отыскал в архивах. Среди этих материалов есть и изложение Вашего рассказа о трагедии села Адабаши.

Читать и слушать все это было ужасно. Я долго не могла поверить, что так было, но, увы — все правда.

Письмо свое пишу Вам не для того, чтобы выставить напоказ свои страдания, и не в попытке обелить тех, кого Вы вправе ненавидеть. Нет, я хочу разобраться в самой себе. Помочь мне сделать это я Вас не прошу, хотя и помню, какая у вас крепкая рука — Вы очень даже просто выволокли меня из свалки на парижской улочке.

Ушедшее не возвратить, но и не забыть… И вот именно из того тяжелого прошлого, в котором было столько боли и ненависти, я пытаюсь взглянуть на себя, на свои поступки. Мы, немцы, с большим почтением относимся к своим родословным: кем были дальние и близкие предки, чем они занимались, как собирали пфенниг к пфеннигу, чтобы умножить семейный капитал. И важно еще: репутация семьи в глазах всех должна быть безукоризненной; чтобы смыть с нее старые пятна, иногда не жалеют никаких денег. Для чего это пишу, попытаюсь объяснить.