Андрей Анисимов: Восточное наследство

По вагону пролетел шум. Пассажиры поглубже запихивали узлы и чемоданы. Тесней подвигались друг к другу Шли цыгане. Пять штук детворы от двенадцати лет до двух, две бабы, растрепанная старуха и чернявая молодица. Замыкал шествие старый хромой одноглазый цыган. Бабы и дети клянчили, приставали с гаданием и норовили что-нибудь стянуть, а мужик тихо следовал сзади, незаметно неся охрану всего неумытого выводка. Сосед, заметив волнение Шуры, быстро занял край скамейки, усевшись так, что проходив отсек оказался глухо отрезанным от вагонного коридора. Цыганята просочиться не смогли и, получив в качестве откупного пол-лепешки и кусок овечьего сыра, потекли дальше. Промелькнули мимо цветастые пятна платков, золото улыбчивых зубных коронок, темнота босых ног, прогундосили жалобным искусством просящие голоса, и, собрав дань, ватага перекочевала в соседний вагон. Пассажиры, как после боя, проверяли потери. Кое-где вскрикивали, обнаруживая пропажу. Где-то смеялись, оценивая на глаз тяжесть золотых предметов, украшавших нищую компанию. Понемногу вагон успокоился, стал засыпать, посылая свистящий храп то из одного, то из другого отсека.

Реже стала хлопать дверь умывального сортира, выдавая каждый раз порцию специфической вони. Поезд врезался в ночь, тараня туркестанские плоскогорья, оставляя позади странную скуласто-раскосую жизнь с презрительными верблюдами, орлами и сусликами…

Шура легла и отвернулась к стене. Она лежала и чувствовала всем бабьим существом присутствие соседа. Господи, почему ей Бог не дал нормального сильного мужика, такого, как этот Алексей. Без восточных ужимок, прямого и понятного. Чудно, такой мужик, а скитается один. Видно, и его судьба потрепала.

— Как тебя зовут, соседка? — спросил Алексей, укладывая под голову тугой узел. — Все-таки первую ночь вместе. Неплохо и познакомиться…

— Шура меня зовут. Спи, завтра день длинный… Ты куда едешь? — спросила Шура. — Я до конца.

— Я тоже…

— Спокойной ночи, Алексей.

— Спокойной ночи, Шура…

Утром потянулись степи. Ровная зеленая земля от неба и до неба. За ночь вагонную духоту выдуло, и похрапывающие пассажиры натягивали на себя все что могли. Чуть свет проводница с задницей-рожей, крякая, терла тряпкой на палке пол вагонного прохода, загребая мешковиной в отсеки и круша пассажирскую обувь и вещи. Шура проснулась и больше не могла заснуть. Алексей тихо сопел, по-детски подложив ладонь под жаренную солнцем щеку и задрав загорелую ногу к верхней полке. Шура вспомнила вчерашнего попутчика, его откровенный жадный взгляд и подумала, что хорошо с ним ехать еще почти двое суток.

Потом снова вернулась в ту ночь. Снова пошел к сердцу тягучий, темный страх… Тогда в больницу понаехали журналисты. Из Ташкента прилетел главный педиатр республики.

Шура испугалась, что ее плану помешают.

Слишком много народу толкается каждый день. Суматоха царила двое суток. Потом все стихло. Тройняшки чувствовали себя нормально. Особых мер не понадобилось. Да и Мухитдинов, опытный врач, встречал в своей практике случаи и посложнее.

В следующее ночное дежурство Шура решилась. Она пробралась к новорожденным и стала искать по номерам на кроватках русских девочек. Кроме тройняшек, русских не оказалось.

Поезд резко затормозил. Шуру тряхнуло.

Сосед проснулся, выглянул в окно.

— Волгу не проехали? — спросил он, потягиваясь.

— Не видела…

— Если проехали, плохо.

— На что тебе Волга? — спросила Шура.

Она с удовольствием отвлеклась от навязчивых воспоминаний. Да и было ли все это? Может, она видела себя во сне? И теперь этот тягостный, страшный сон преследует ее?

— На что мне Волга? — переспросил Алексей. — Не знаю… Люблю Волгу переезжать. От нее душа светлеет. Мне всегда хочется возле Волги остаться Бросить все и остаться. Сколько раз проезжал, всегда так думал.

— А я на Волге выросла. Река как река. Ничего особенного. В последние годы стала грязной. Купаться неохота, потом от нефти не отмоешься, — сказала Шура и пожалела, что сказала. Пускай бы человек о Волге хорошо думал… Зачем портить?

— До Волги еще часа четыре, — прошамкал беззубый сосед из отсека через проход. — Там настоимся. Мосты в ремонте.

Поезд торчал в степи. Ни станции, ни поселка, ни домика. До горизонта ровное травяное море. Зеленые волны накатывались под легким ветерком, белесо серебря внутренними листьями. Народ проснулся и ел. Лупил о столики яйца, чавкал фруктами и чаем, шамкал, сопел и заглатывал первую порцию дневного рациона. Толстый слюнявый ребенок в одном башмачке носился из конца в конец вагона, злобно улюлюкая. Щекастая проводница, громко хлопнув дверью, удалилась в соседний вагон.