Евгений Габуния - На исходе ночи

— Завтра не включай Крауса в наряд, сегодня он в прогуле. Пусть завтра и отработает прогул.

— А к концу дня, — вспомнила девушка, — прибежал Краус, возбужденный такой, и говорит бригадиру: так мол и так, Надежда Павловна, виноват, прогулял, но причина уважительная. — Я, — говорит, — в любой день отработаю, хоть в воскресенье, только из наряда не вычеркивайте.

— Так и сказал? — недоверчиво переспросил следователь словоохотливую Галину. — А вы ничего не путаете? — Ему показалось странным, что девушка запомнила такие детали, даже и при отличной памяти.

— Почему я все запомнила? Краус сказал тете Наде, что день рождения у него был, вот и загулял. Отмечал, значит. Оно и видно было, что выпивший. Вот потому и запомнила: не один год вместе работали, а о своем дне рождения раньше он и не заикался. Никогда не отмечал в бригаде, не то что другие… Скрытный, нелюдимый какой-то.

— Что ответила ему Сухова?

— Сказала: «Молодец, сам признался, завтра и отработаешь прогул, не поставим тебя в наряд». Он обрадовался, я даже удивилась: с чего бы это, большое ли дело…

— Большое, милая девушка, очень даже большое, — весело сказал Аурел. — Вы даже не представляете себе, как нам помогли. Спасибо!

Ничего не понявшая Галина долго смотрела вслед удалявшимся мужчинам и потом снова ловко задвигала костяшками счетов.

Возвратившись к себе, Аурел достал коричневую папку, быстро перелистал ее и нашел паспорт Крауса. Да, именно 16 августа появился на свет девятый, последний, ребенок Краусов, сын, которому дали имя Петер. У Галины Величко оказалась на редкость хорошая память.

Рабочий день следователя, который он не без основания стал считать потом самым удачным в ходе этого трудного расследования, подходил к концу, когда зазвонил телефон. Аурел сразу узнал Ганева. Была у прокурора такая привычка: звонить по телефону, хотя их кабинеты находились в двух шагах. На эту привычку никто в прокуратуре не обижался, даже напротив: руководитель предпочитал обходиться без секретарши, это придавало отношениям с ним доверительность и простоту.

В кабинет прокурора солнце заглядывало только утром, а в этот предвечерний час здесь царила приятная прохлада. Кауш устало уселся в мягкое кресло, которое появилось здесь вместе с другой новой мебелью после переезда, и мечтательно протянул:

— Хорошо у вас, товарищ прокурор, красота!

— Завидуешь? Напротив, дорогой, не сладок прокурорский хлеб. Вот жалуются на вас, товарищ следователь, а мне — отвечай.

— Жалуются? Интересно…

— Вот именно… Звонили из Кишинева, вызывают тебя в прокуратуру. С материалами по делу Крауса.

Кауш прочитал в глазах прокурора сочувствие. Однако тот больше ничего не сказал.

Должность начальника следственного управления в прокуратуре республики если не самая трудная, то самая беспокойная. К нему стекаются запутанные, представляющие особую сложность дела. Дел таких хватает, как хватает и забот, с ними связанных… Кауша приняли не сразу. Пришлось подождать в тесной приемной. Наконец дверь кабинета отворилась, и из нее вышла небольшая группа людей. Кауш наметанным глазом безошибочно определил: «Свои, районщики».

Алексею Николаевичу Столярову, «главному следователю прокуратуры», как иногда между собой называли начальника управления юристы, не было и сорока, однако он выглядел старше своих лет. Каушу не приходилось с ним раньше встречаться, если не считать той короткой встречи в кабинете прокурора республики. Столяров перебирал бумаги в папке. У него было полное округлое лицо, толстые губы, какие принято считать признаком доброты, высокий, с залысинами, лоб, усталые, и опять же добрые, глаза за стеклами очков. Столяров нашел документ, который искал, и передал Каушу.

— Прошу ознакомиться, — произнес он мягким голосом.

Кауш взял лист, весь исписанный черными чернилами. В левом уголке краснела размашистая резолюция: «Разобраться и доложить». Он сразу узнал хорошо знакомую подпись прокурора республики. Едва взглянув на черные, торчащие вкривь и вкось буквы, Аурел понял, что писал человек, не привыкший держать в руках перо. Однако почерк был разборчив, фразы построены довольно правильно; вместе с тем письмо изобиловало множеством грубейших орфографических ошибок, порой затрудняющих понимание его смысла. Внизу листка стояла подпись Петера Крауса. Он жаловался прокурору на то, что следствие слишком затянулось, сначала его обвиняли в незаконном хранении огнестрельного оружия, потом в убийстве Суховой, в котором он признался, а теперь вот «клеят» какого-то Зильберштейна. У этого зубного техника он действительно вставлял зубы, расплатился и больше его никогда не видел. Краус требовал скорейшей передачи дела в суд, грозил объявить голодовку и даже покончить жизнь самоубийством.