Евгений Габуния - На исходе ночи

Сава хорошо помнит, как бережно, зернышко к зернышку, впервые сеял отец пшеницу на своем наделе. Скудная земля словно сжалилась над ним. Отец не мог нарадоваться на густые, дружные всходы. Но однажды в жаркий летний день разразилась страшная гроза, полило как из ведра, и потоками воды смыло почву вместе с всходами. Пришлось все начинать заново. В другой раз выдался обильный урожай кукурузы. У отца отлегло от сердца. Но не допелось собрать этот урожай. На участок забрело стадо коров кулака, все потоптали и съели. Пошел отец жаловаться к примарю. Тот позвал кулака. Кулак спорить не стал, поругал для порядка своих пастухов — не доглядели, мол, такие-сякие, и пообещал дать семена для нового посева. Долго ходил за теми семенами отец, время ушло, посеял поздно, да и семян кулак дал раза в два меньше, чем требовалось второй раз платить за наем волов.

Недолго прожил отец, умер молодым, так и не расплатившись с долгами. Саве вместе с землей достались в наследство и долги отца. Вскоре умерла и мать, сестра вышла замуж, и остался Сава единственным хозяином на своем клочке земли. Но это только так говорится — хозяин. На самом же деле полновластными хозяевами в селе были помещик, жандарм, кулак, лавочник, стражник. Перед ними ломал шапку, потому как в их руках были власть и деньги. И еще судьбой крестьянина распоряжались налоги. Ими облагалось все, кроме права дышать. Основной налог на земельную собственность составлял почти третью часть возможного дохода владельца надела, за каждый гектар виноградника — 3000 лей, за ведро проданного перекупщику вина — акцизный сбор 18 лей, 120 лей с гектара в фонд охраны полей, хотя крестьяне сами их охраняли. Военный налог, налоги на пастбище, натуральный налог шерстью, на содержание жандармерии, на благоустройство, на собаку, налог с оборота… Родился ребенок — плати акцизный сбор, умер член семьи — то же самое. Налоги опутывали крестьянина от рождения и до самой смерти. И еще перекупщики. Ловкие, хваткие, они шныряли повсюду, за бесценок скупая хлеб, вино, кукурузу, мясо, притом с таким видом, будто оказывают великую милость. Центнер зерна шел за 500 лей, вино тоже брали по дешевке, причем только целой бочкой. А ведь надо было из вырученных денег не только заплатить налоги, но и одеться, а промтовары стоили дорого.

Так и бился на своем клочке Сава Тудос да того июньского дня сорокового года, когда в село пришла новая власть. Правда, он так и не успел до конца разобраться в новой власти, хотя сердцем чувствовал — своя власть, трудового человека. Приглядывался, мучительно размышлял по ночам, делился своими думами с другими крестьянами. Понял — врали кузисты, что в Советской России жены общие, что большевики содержат их в одном доме, как коров, а детей отбирают и высылают на воспитание в холодный край — Сибирь называется. И еще очень удивился Сава, не поверил, когда по селу пошел слух, что беднякам новая власть выделяет семенную ссуду безвозмездно. Никто не хотел брать семена, все интересовались, из какого расчета дается эта ссуда, под какие проценты.

Впервые тогда узнал Тудос новое слово — колхоз. Вот в нем-то действительно все было общее: и земля, и волы, и урожай. О колхозе спорили до хрипоты. Безземельные, те, что были еще беднее Савы, к осени записались в колхоз. Сава тоже подал заявление, но однажды увидел, как плакал сосед, когда трактор распахивал межу на его наделе, и забрал заявление обратно.

Через год вернулись из небытия сгинувшие было помещик, кулаки, жандармы… Бывших колхозников пороли шомполами по ребрам на площади возле церкви, при всем народе. Досталось и Саве за то, что хотел вступить в большевистский колхоз. Вся грудь исполосована рубцами.

В тот вечер, накануне отъезда Сергея Ильича, они засиделись допоздна. Сава, обхватив заскорузлыми, натруженными руками стакан, в который раз провозглашал здравицу в честь гостя и его семьи. Дело разрешилось, к великой радости Тудоса, в его пользу. Участок заново обмерили и оказалось, что в нем чуть больше трех гектаров, но никак не три с половиной. Поставки соответственно снизили.

Гость пил мало, больше слушал, расспрашивал о житье-бытье, о соседях. Обычно немногословный, замкнутый Сава в тот вечер говорил больше обычного, говорил, не таясь, о самом сокровенном, о том, что скопилось в душе. Зашел разговор о колхозе, и гость спросил, думает ли Сава записаться. Хозяин дома смешался, ушел в себя и после долгого раздумья произнес:

— А если они снова придут?