Борис Мегрели - Без всяких полномочий

С тех пор прошло четыре года. За эти годы я ни разу не виделся с матерью. Но я знал, что, постучись я к ней, все будет по-прежнему, она немного поплачет, достанет из пахнущего лимоном буфета графинчик с настоянной на тархуне янтарной чачей, сласти, и мы выпьем за примирение, и она, простив мою черствость и неблагодарность, будет настаивать на том, чтобы я немедля переехал к ней.

Я шел к машине и думал о матери.

Мать была изгоем в нашей родне. Она стала им с того дня, когда привела в дом Алексея Ивановича Волкова. Тогда я не мог разобраться в ее чувствах и тем более понять их и возненавидел ее жестоко и бессердечно. Я не простил ей измену памяти отца, хотя отца знал только по фотографии. Он погиб под Сталинградом, когда мне исполнилось два года. Мать безмолвно переносила мою ненависть, как переносила ненависть родственников и осуждающие взгляды соседей.

Позже я понял, что мать любила отчима, любила молчаливой и неистовой любовью. Если бы когда-нибудь она сказала мае о своих чувствах, быть может, что-то изменилось бы в наших отношениях. Она молчала, и я ненавидел мать, ненавидел отчима, в общем-то симпатичного человека, ненавидел себя за то, что ничего не могу изменить.

Позже я понял, что мать была бы счастлива с отчимом, если бы не я, отравлявший им жизнь.

Я старался не разговаривать с отчимом, избегал его, а он из кожи лез, чтобы угодить мне, задаривал, отрастил усы в надежде походить на грузина. Наивный человек, он думал этим приблизиться ко мне, не зная, что дети в своей жестокости безграничны. Однажды он схватил меня за ухо и, дыша перегаром, захрипел: «Волчонок! Волчонок! Мать пожалей». Он заплакал, проклиная войну, русских и грузин. Почему он проклинал грузин, я догадался, но почему русских — не понял. Это я понял позднее. Вернувшись после войны в Смоленск, он узнал, что жена вышла замуж за другого. Он провел ночь на вокзале и сел в первый же поезд. Поезд направлялся на юг.

Отчим умер в день своего сорокапятилетия. У него открылись раны в легких, и он истек кровью.

Мать во второй раз надела траур и больше не снимала его.

На мостовой лежала желтая бабка. Очевидно, мальчишки, как и мы в те далекие годы, усевшись на корточки прямо на площади, играли в бабки, и кто-то потерял ее.

Я увидел себя, большеголового, в черных сатиновых шароварах, линялой клетчатой рубашонке и войлочных тапочках, присевшим на корточки на пыльной площади. Тогда она не была асфальтирована и по ней вместо машин ходили ослики, прогибавшиеся под тяжестью хурджинов.

Я услышал легкий цокот копыт и протяжный, мелодичный, словно песня, переклик горцев, будивший утро:

— Мацони! Мацони!

На горцах были яркие, как восточные ковры, носки и круглые черные шапочки.

Тоска подкатила к горлу. Я бы многое отдал, чтобы вернуться в детство. Ведь говорят, что чем дальше детство уходит от человека, тем ближе оно становится. «Как о воде протекшей будешь вспоминать», — мелькнула в голове фраза из «Книги Иова».

Я сел в машину и включил приемник. Какая-то станция передавала записи Фрэнка Синатры.

Было далеко за полночь. Я снова вылез из машины и заглянул в подворотню, в которой исчез Гурам, потом прошелся вверх по улице Энгельса и закурил.

Крыша одного из домов сверкала, словно под лучами солнца, а вдали, на Сололакском хребте, у развалин древней цитадели, где замшелый гранит зубчатых стен с узкими бойницами обильно полит кровью моих предков, стояла грузинка, в левой руке держала чашу, в правой — меч, и свет прожекторов освещал ее, чтобы и ночью все видели символ Грузии. Чаша с вином для друзей, меч — для врагов.

Я вернулся назад. Фрэнк Синатра продолжал петь.

— Давай погромче! — раздался хрупкий голос, и я увидел в открытом окне напротив полусонного мальчика.

Я показал ему бабку.

— Твоя?

— Кто сейчас в эту ерунду играет?! Что за станция? Анкара?

— Наверно.

Мальчик исчез. Через минуту я услышал мужской голос:

— Выключи приемник, сукин сын!

Возможно, это сказали мальчику, но я выключил приемник.

В тишину вкатился шум мотора. Свет фар ворвался на боковую улицу, устремился к дому напротив меня, расплющился на нем, и на площадь въехал «Москвич», в котором рядом с клетчатым пиджаком сидела Нина. Машина остановилась.

— Как выехать на проспект Руставели? — спросил водитель. — А-а, это вы?! Спасибо за шампанское.

— Не стоит благодарности. Развернитесь и езжайте все время прямо. Дорога сама выведет на площадь Ленина.

— Спасибо. Там я уже сориентируюсь. Счастливо.