Евгений Сухов - Тайга мятежников любит

– Работаем, мужики, – распорядился Канторский. – Строимся цепью и передаем. Ховаем в кусты. Только сильно тут не топчитесь…

Не успели перекидать и половину ящиков, как послышалось конское ржание, улюлюканье, и глазам остолбеневших чекистов предстал десяток всадников, летящих на них из-за холма! Ругнувшись, Канторский бросил под ноги ящик, выхватил «маузер». Лещинский завопил от страха. Страшно, конечно. Оскаленные лошадиные головы, дикий рев из луженых глоток. Вооружены кто чем, у одних карабины, другие шашками размахивают, у кого-то древняя уланская пика. Одеты затрапезно. Под тем, что вырвался вперед, даже седла со сбруей нет, вцепился в гриву…

– Товарищ Канторский, это не белые! – завопил Зырянов, хватая с земли карабин и дергая заклинивший затвор. Не знал Канторский и ошалевшие от страха чекисты, что их настигли крестьяне с безымянного хутора, разъяренные грабежом и гибелью сородичей. Ушел обоз, обиженные побежали в соседнее село, где распространили весть и нашли горячий отклик в сердцах земляков. Лошади паслись на лугу. Собрали все, что имелось, вооружились как могли, помчались в погоню…

Канторский бил навскидку, с обеих рук, понимая, что бежать бессмысленно – затопчут. Зырянов бросил карабин, выхватил автоматический пистолет Браунинга, стал выстреливать пулю за пулей. Лошадь взвилась на дыбы, и тот, который без седла, покатился. Еще двое, срезанные Шлеером и Лещинским, эффектно рухнули в траву. Конь свалился на передние ноги, задрожал, извергая пену. Но критическую отметку уже прошли. Победный вопль огласил поляну. Чубатый казачок в заломленном картузе махнул шашкой, и Шлеер, разрезанный до таза, рухнул навзничь. Закричал от страха Зырянов, когда иссякла обойма. Его отбросил конь, хрустнул позвоночник под копытами. Лещинский добежал до кустов, но хлопнул выстрел из берданки, и чекист зарылся в колючки. На Канторского летели две оскаленные морды – лошадиная и человечья. Вислоусый крестьянин метнул кавалерийскую пику. Канторский уклонился. Вспомнил, как увертывался в иркутской охранке от офицерских кулаков, – прыгнул вбок, на руки, перекатился, подобрал выпавший «маузер», выпустил последнюю пулю в спину «улану» – и, что отрадно, попал. Второй кувырок – еще одна лошадь промчалась мимо. Он бежал к оврагу, цеплялся за жизнь, отчетливо понимал, что шанс из ста в его положении – непозволительная роскошь. Лошадиная тень уже накрыла. Он не выдержал, закричал. Шашка рассекла воздух, раскроила лобную кость. Последнее, что увидел Канторский, – горящие глаза безымянного землепашца…

Уцелевшие прыгали с лошадей. Кто-то выхватил из ездовой сумки плотницкий топор, подбежал к торчащему из рытвины ящику, долбанул по крышке, разрубив пополам. Содержимое рассыпалось по земле. Крестьянин остолбенел, выронил топор. Груда ювелирных украшений, играющая в лучах заходящего солнца, смотрелась нереально. Как царский трон посреди сталеплавильного цеха.

– Мужики, да это же… – пробормотал «пейзанин», не видавший в жизни ничего ценнее бронзового колечка, и проглотил язык…

Его трясло, как утреннего кокаинщика. Неужели инфлюэнцу подхватил? Илья Кольцов, подтянутый голубоглазый парень, рожденный двадцать четыре года назад в семье домохозяйки Анастасии Афанасьевны, урожденной Шалимовой, и томского коллежского регистратора Кольцова, дважды недоучившийся в Томском университете, сочувствовавший эсерам и даже состоявший в их кружке, простившийся с заблуждениями и решивший посвятить жизнь «коммерческой» археологии, поднялся с полки, утерев наволочкой лоб. Отсек пассажирского вагона, отделенный фанерной перегородкой, ходил ходуном. Проплывала деревня – избы с заколоченными ставнями, по крышу заросшие бурьяном, сгоревшее строение с торчащим в небо дымоходом, старушка в рваной мешковине, стегающая лозой худую корову… Он встал, натянул на нижнюю рубаху старый гимназический френч с потертостями на локтях, потянулся было к фуражке, но передумал. Застыл, созерцая пейзажи за окном.

– Илюша, ты куда собрался?.. – Зашевелилась груда серого белья на соседней полке, выбралась мятая Даша, поискала его глазами.

– Спи, – он почувствовал раздражение. А что еще чувствовать при виде мятой женской личности, которую два часа дневного сна состарили лет на двадцать? Он поймал себя на мысли, что слишком часто стал испытывать раздражение.

– Останься, не уходи… Иди сюда… – она протянула к нему руки. Илья пересел поближе. Она обвилась вокруг его шеи, запустила пальцы под воротник выцветшего френча. Он закрыл глаза и почувствовал себя неловко. Заметалась душа. Уже полгода они любовники. Первые месяцы сходили с ума от страсти, жить отдельно не могли, с азартом первооткрывателей искали горизонтальные поверхности и находили в самых неожиданных местах. При этом он знал, что Даша Красавецкая не такая уж простая девушка, своенравная, властная (хотя и умеет прикинуться кошкой) – меньше всего похожа на наивную барышню, характерную эпохе и сословию. Потом пошли скандалы – любимые женские радости. Даже здесь, в поезде, похвальный квиетизм [8]сменялся беспричинными вспышками ярости. То ластилась, дышала в ушко, то кокетничала с молоденьким поручиком – одним из четырех офицеров, сопровождающих эшелон. Солдаты хихикали в кулак, поручик смущался, виновато поглядывал на Илью – мол, не виноват же я. В такие минуты он чувствовал себя непроходимым увальнем, шлялся по эшелону и бормотал: «Сбрось Дарью с поезда… Сбрось Дарью с поезда…»