Антон Чиж - Смерть мужьям!

– Что здесь происходит? – закричал подполковник, перекрикивая визг женщины.

– Вы убили важнейшую улику! – в ответ закричал Ванзаров.

В последующие мгновения только Аполлон Григорьевич сохранял ледяное спокойствие. Орал пристав, вопила Делье, высказывался Ванзаров. В дверях застыли оглушенные и перепуганные чиновники.

Наконец, страсти улеглись. Рыдающую даму увел под ручки лично Вершинин-Гак, приказав Ванзарову строгим шепотом немедля явиться к нему на ковер.

– Ну и ну, – проговорил Лебедев, разглядывая кашицу кровавого меха на полу. – Никогда не слышал, чтобы имя так взбесило животное. Надо было его Тургеневым, что ли, назвать. Не похож, зато таких художеств не усочинил бы.

– Имя тут ни при чем, – сказал Ванзаров.

– А что? Не от жары же Гоголь свихнулся.

– Не знаю. Что-то другое.

– Вот и думайте. А не придумаете, спросите совет у Сократа. И заодно об этом... – сказал Лебедев, кинув на стол рыжий парик с бородой. – Покойник наш вполне выбрит и розовощек, если бы не трупная бледность. Хорошо замаскировался. Вот вам и желанная загадка.

– Даже две. Если включить поступок Гоголя.

– Фотограф полицейского резерва уже щелкнул портретно во всех видах, скоро получите любопытные снимки. А это... – криминалист показал стеклышки, между которыми виднелась крошечная загогулинка, вроде червячка, – ... я нашел у нашего приятеля под ногтями. Знаете, что?

Родиону пришлось демонстрировать полную неосведомленность.

– Олеонафт, – торжествуя, заявил Лебедев. – Смазочное масло для велосипедов. Понимаете?

Ясно, как божий день: неизвестный труп стал обретать очертания. Господин увлекался велосипедами, судя по засохшей грязи – страстно. А значит, круг поисков значительно сужался. Так что появлялась надежда быстро узнать его личность.

– На ладонях характерные мозоли от рукояток руля. На коленях и щиколотках – синяки от многочисленных падений. Если принять во внимание хорошо развитую мускулатуру ног, какой вывод напрашивается?

– Спортсмен-гонщик... Где же он мог взять шляпную коробку?

– И семейная жизнь оставляет на теле неизгладимые следы, – Лебедев хитро улыбнулся. – Перед маскарадом снял обручальное кольцо, но вмятинка на пальце осталась.

– Ну, конечно! – вскричал Родион. – Как я не догадался. Это же проще всего: у жены. У нее, поди, таких коробок целый шкаф, даже и не заметит мелкую пропажу. Как же я сразу не понял...

– Это у вас от недостатка семейной жизни. Ничего, с годами пройдет...

– Семейного человека хватятся уже сегодня вечером. Завтра получим заявление о пропаже, установим личность... Это хорошо... Спасибо, Аполлон Григорьевич, вы очень помогли, – искренно и печально добавил Ванзаров.

– Пустяки, коллега! – в огромном кулаке Лебедева появилась изящная серебреная фляжка. – Глотните, а то вам еще с приставом общаться. Это развлечение не для слабых духом. Будьте с ним осторожны, отменный прохвост.

И Родион маленько приложился. Только через несколько лет он случайно узнал, какой чести был удостоен. Но, пока не до этого...

– Ну, с боевым крещением... – сказал Лебедев, в свою очередь, поддержав компанию с фляжкой. – Предлагаю углубить знакомство. Вы сегодня вечером свободны? Вот и отлично. Покажу вам милые пороки столицы, да. В вашем возрасте это полезно.

С легким сердцем и приятно замутневшим сознанием Родион Георгиевич отправился на первой в своей полицейской карьере начальственный разнос.

Кабинет пристава походил на провинциальный музей, в котором развесили по стенам все, что только смогли приколотить, не забыв самую бесполезную дрянь. Фотографии и картины в больших, средних, маленьких и даже крошечных рамочках, жадно теснились до потолка, откуда свешивалась огромная люстра с плафоном, которая обещала свалиться на голову посетителя. Пахло в кабинете, как и полагается всякому местопребыванию местной власти: смесью пыли бессчетных поколений бумаг.

Сам Савелий Игнатьевич был мужчиной удобным, то есть умевший вовремя нагнуться, приложиться или выслужиться. Он знал, что дальше участка не прыгнет и был исключительно доволен тихим и безбедным существованием. Но все же, за особую гладкость характера и умение крепко устроиться, где нужно, получил несмываемое прозвище «Желудь». Несносного и крайне обременительного подчиненного он принял в расстегнутом мундире, показывая свойское расположение к провинившемуся и отходчивый характер. Хотя себя уже выругал за мягкотелость и за то, что поддался уговорам начальника сыска принять «юную звезду» из департамента.