Владимир Флоренцев - Незримый поединок

Он лежал в темноте на диване, сцепив руки под головой. То ли ноющая боль в желудке, то ли усталость никак не давали сосредоточиться. Мысли разбегались, как ртуть из разбитого градусника. Ему виделось, как он ходил на базар покупать цветы в день похорон Ольховской, и тогда появлялось перед глазами ее тихое и светлое лицо; виделось — Александр Ильич Мартынов терзает пальцами сигарету, даже забыл открыть окно и покормить голубей, глядит на Дубровина и ни о чем не спрашивает. А где-то сейчас вот лежит на кровати Глухарь. Или, может, смотрит кинофильм? Сидит в забегаловке и потягивает вино? Знает ли он о смерти Ольховской?

Глухарь… Иногда в так называемых трудных уголовных делах нет ничего загадочного и весь вопрос упирается в то, удастся или не удастся выйти на прошлые связи преступника и как будет налажен розыск. Тут уж приходится не спать неделями, сидеть в трясучей «оперативке», рыскающей из конца в конец города… Тут уж не приходится особенно анализировать, вдумываться, сопоставлять, отвергать одну версию, прокладывать дорогу новой. «Время покажет», — уклончиво говорят в таких случаях оперативники. Но уж слишком медленно течет это время…

От кислого борща, который он съел в управленческой столовой, у Дубровина опять разболелся желудок. «Что-то последнее время болит все настойчивее», — вздохнул он, пытаясь думать о чем-нибудь другом, но глухая нудная боль не проходила.

Дубровин уже лежал как-то в стационаре. Хороший стационар, но капитан больше недели не выдержал. Когда палатный врач сказал при обходе: «А мы заодно и печень у вас проверим, молодой человек», Дубровин вечером позвонил в дивизион и попросил, чтобы за ним прислали мотоцикл.

День был неприемный, родственники не надоедали врачам, и, когда после ужина больные рассеялись — кто очередь в душ занимать, кто телевизор смотреть — Дубровин, сбивая белые цветы шиповника, прокрался к забору, подпрыгнул, выжался на руках и перемахнул через ограду. Мотоцикл, набирая скорость, скрылся за поворотом.

— Значит, так! — гремел утром у себя в кабинете Александр Ильич Мартынов. — Мальчишка! До Министерства шум дошел. Мне сам Семенов звонил. Начальник медотдела.

Александр Ильич гремел, но на его круглом полном лице проглядывала улыбка.

— Я сам эту музыку не выношу, — примирительно поглядел он на Дубровина. — Но убегать!.. Ну, ты чего загрустил?

— Валерка Сазанков… — начал Дубровин. — Вы же знаете, опять связался с дурной компанией.

Валерка Сазанков, трудный юноша, был подопечным Дубровина. Капитан постоянно возился с трудными ребятами и с «завязавшими» преступниками. Ходил с ними по райисполкомам, заводам и даже ездил в колхозы. Хитрые начальники отделов кадров не любили трудных, а от «завязавших» просто отмахивались, недолюбливали они и тех, кто за них ходатайствовал, придумывали всякие предлоги, чтобы отделаться от нежеланных гостей. Тогда Дубровин выходил из себя, кричал, что из-за таких вот бюрократов искусственно увеличивается преступность, шел в горком и, в конце концов, добивался своего.

Когда Константину Петровичу удавались все эти хождения по присутственным местам, никто не знал, потому что в угрозыске, случалось, не спали по нескольку суток. Бывший начальник отделения Светленко, ушедший на пенсию, пожилой грузный мужчина, любитель громких фраз и скороспелых выводов, был недоволен тем, что Дубровин занимается «не своим делом», однако препятствий ему не чинил, потому что их и так постоянно ругали за слабую «профилактику».

Александр Ильич Мартынов с первых же дней поощрял, как он называл, «педагогическую деятельность» старшего оперуполномоченного.

«…В гости ведь обещал прийти, — подумал о Мартынове Дубровин. — Но нет, видимо, уже не придет, поздновато».

Дубровин встал, включил свет, взглянул на часы. Нет, конечно, не придет. Он уселся на стул, раскрыл книгу на закладке.

«Да, это удивительно — возраст человека. Это определяет всю его жизнь. Она образуется медленно, собственная зрелость. Она создается из такого количества побежденных обстоятельств, из многих вылеченных тяжелых заболеваний, из такого количества напряженного труда, из подавленного отчаяния, из риска. Большинство всего этого ускользает из сознания. Возраст образуется из стольких желаний, из стольких надежд, из такого количества сожалений и забвений, из стольких любовей. Он представляет собой прекрасный груз опыта и воспоминаний, возраст человека. Несмотря на ловушки, на толчки, на выбоины, продолжаешь двигаться понемногу, кое-как, подобно доброму возу. И теперь благодаря благоприятному стечению обстоятельств находишься там. Вам тридцать семь. И добрый воз, если будет угодно богу, еще дальше потянет свой груз воспоминаний…»