Феликс Меркулов - Хроника отложенного взрыва

Сейчас все то, чем он занимался в пропахшей гарью, бестолково шумящей Москве, казалось мышиной возней.

— Какой ерундой мы занимаемся! — вырвалось у Анатолия.

— А именно? — Полуяхтов внимательно посмотрел на собеседника.

Только сейчас Анатолий заметил, что у генерала полукруглые глаза. Нижние веки были прямыми, верхние нависали, словно своды, над серыми глазами. Во взгляде его сквозила восточная мудрость. «Не мелочная европейская, а неторопливая восточная, — подумал Ермаков. — На Востоке время меряют веками и тысячелетиями. И понимают: наступит час — и все то, чем мы живем, к чему стремимся сейчас, завтра превратится в навоз для этих берез. И сами мы станем навозом. И, видит Бог, это еще не самое худшее предназначение».

Взгляд из-под сводов век мог понять все: и про сочную зелень, и про мышиную возню, и даже про навоз. Но Анатолий почувствовал, что еще слишком рано. Может быть, после следующей рюмки.

— Я хотел сказать: до чего мы дошли! — Ермаков положил руку на лакированную спинку лавочки. — Ходим на поклон к журналистам. Не можем реализовать информацию, относим ее в газеты. Те пропечатывают, а нам же еще и по шапке дают: куда смотрите, у вас бардак творится! Приходит бумага из прокуратуры: проверить. Мы расписываем все как на духу. Да хрен там! Дело тихо закрывают. А мы опять к журналистам. Да мне на этих писак уже смотреть тошно.

— Терпи, Анатолий. — Полуяхтов мягко улыбнулся, как добрый профессор, подбадривающий студента, путающегося на экзамене в деталях.

— Какой смысл? Мы что, филиал «Столичной молодежи»? Мы государство должны защищать, а не помогать всяким газеткам тираж поднимать.

— То, чем ты занимаешься, называется пиар. Паблик рилейшнз. Создание общественного мнения. Его нельзя недооценивать, это мощное оружие.

— Кому, на фиг, нужно общественное мнение? Это раньше: написали в «Правде» передовицу, а на следующий день тех, кого она припечатала, ставили к стенке. Это я понимаю. Это был настоящий пиар! А сегодня можно сто раз написать, что человек вор, — и ему хоть бы что. — Анатолий снял летний пиджак из натурального шелка и бросил на лавочку. — Заметьте, Иннокентий Трифонович, это говорю я, капитан первого ранга военной контрразведки, человек, у которого власти должно быть немерено. А я, вместо того чтобы отправить преступника в тюрьму, унижаюсь перед пацанами из газет, чтобы они грязью этого мудака полили. С него же как с гуся вода!

Щеки Ермакова пылали праведным гневом. Злая чайка на переносице играла крыльями, собирая суровые морщины на лбу. Полуяхтов подлил собеседнику джина.

— Времена изменились, Анатолий. Надо учиться работать в новых условиях. Раньше газеты были на содержании КПСС. Теперь им дали вольницу, они вправе выбирать, под кого ложиться. Надо это использовать.

— Зачем?

— Многие толстозадые из Кремля тоже не понимают. — Генерал пригубил вино. — А зря. Репутация — великая сила. Сегодня ты на коне и тебе плевать, что народ тебя не любит. Кто такой народ? Быдло! Но завтра… Все может измениться. И те, кто накануне «чего изволите», тебя затопчут.

— При чем здесь пиар? Это закон жизни, — рассмеялся Анатолий.

— Если убедить людей, что ты преступник, тебя спишут твои же покровители. В тюрьму, конечно, не посадят. Но и президентом не сделают. Да и на Западе с тобой разговаривать не станут. Особенно если захочешь бизнес вести. Там, за границей, все берут на заметку. Внесут в базу данных Интерпола — и даже на Канары не съездишь. Не пустят. Или пустят, но — посадят. Поэтому не переживай. И учись работать с журналистами.

— Вашими бы устами да мед пить.

— Анатолий, что-то подобное уже проходили в двадцатых годах. На этой же даче наверняка, так же как мы, сидели чекисты, старые рубаки. Пили водку, закусывали, крыли правительство. Вокруг разгул НЭПа, коррупция, братание с немцами. Но пришло время, и они навели порядок. И какую страну построили! Так и сейчас: наш час еще придет. Поэтому, Анатолий, мы должны держаться вместе. Я уважаю Борю Брайчука. Это достойный человек, прекрасный профессионал. Но в некоторых вопросах…

Голос генерала звучал мягко и ненавязчиво. Незаметно он завораживал и обволакивал Ермакова и, подобно удаву, затягивал на шее петлю.

— Я вижу, он повесил на тебя даже столь деликатную операцию, как «Мытарь»? — Удав уже сворачивался во второе кольцо вокруг шеи, но все еще казался мягкой подушкой. — Хоть вы давно дружите, он сдаст тебя ничтоже сумняшеся, едва запахнет жареным.