Жан-Пьер Гаттеньо - Месье, сделайте мне больно

– В вашей работе есть целительный вызов.

– Мне это говорили уже сотню раз, – ответила она скептическим тоном.

Я подумал, что сейчас она уйдет, но, к моему большому удивлению, она добавила:

– Вместо того чтобы говорить избитые фразы, пригласите меня поужинать.

Она показала мне одетого с иголочки типа, поглощенного разговором с каким-то любителем искусства.

– Тогда мне не придется оставаться с Борисом. Он будет мне рассказывать, какую мазню продал и сколько я заработала благодаря ему, а потом захочет со мной переспать. Каждый раз одно и то же, это становится утомительным.

Мне хотелось бы знать, достиг ли Борис своей цели, но я не осмелился у нее спросить. Немного погодя мы отправились в ресторан недалеко от галереи.

За ужином мы говорили о живописи и психоанализе.

– Есть еще люди, которые ложатся на кушетку, чтобы говорить о своей жизни? – спросила она удивленно.

– Скорее, чтобы понять, что делает ее невыносимой.

– И это работает?

– Иногда.

Она расхохоталась.

– Для меня, когда я ложусь, жизнь перестает быть невыносимой.

Я в свою очередь рассмеялся. Очевидно, жизнь заставила ее проглотить горькую пилюлю, но мне показалось, что вместо того, чтобы избегать невзгоды» она, наоборот, черпала в них силы, чтобы творить и быть красивой. Волосы каштановыми локонами спадали ей на лицо, она движением головы отбрасывала их назад, открывая чистого зеленого цвета глаза. Вероятно, она заметила мое восхищение, потому что улыбнулась мне. В действительности, каждому из нас было плевать на то, что рассказывал собеседник. Главным было то, что должно было произойти после ужина. Когда я попросил счет, она, пристально глядя мне в глаза, сказала:

– Вам следовало бы порекомендовать мне попробовать вашу кушетку… Я думаю, что мне бы это очень понравилось.

Так началась наша связь, такая же бурная, как и ее живопись. Вся в противоречиях и столкновениях, где ничто никогда не было простым, где безостановочно переходили от неистовства к отчаянию, от разрыва к примирению. У меня было странное ощущение, что мы любим друг друга только для того, чтобы больнее расстаться. Но я цеплялся за нее так же прочно, как за симптом. Симптом, от которого она защищалась непостижимыми ссорами, долгими исчезновениями и внезапными возвращениями. Обижалась ли она на меня за небольшой интерес, который я проявлял к ее живописи? Она не дала себя одурачить ни моими разглагольствованиями о ее работе в галерее, ни тем, что я купил ее картину, которая висела теперь у меня в приемной.

Речь шла о полотне, высокопарно названном «Конец света». На голубом фоне, испещренном вызывающе яркими полосами и пятнами, появлялись, подобно ассоциации идей, формы пастельных тонов с неясными очертаниями, которые, казалось, исчезали – или возникали? – в шторме, их окружавшем. Сумбур, напоминающий ее саму и к которому я испытывал лишь умеренный интерес. «Вы ее купили, чтобы доставить мне удовольствие, – сказала она, – это неудачный поступок. Я предпочитаю, чтобы вы занимались со мной любовью». Она была права, я тоже предпочел бы именно это. Вероятно, это было единственной причиной, по которой мы нашли друг друга. Даже в такие моменты она обращалась ко мне на «вы», как будто для того, чтобы и здесь тоже сохранять дистанцию между нами. От этого она казалась мне еще более желанной. Голова откинута назад, создавалось впечатление, будто слушала какую-то внутреннюю музыку. Этой музыкой она делилась со мной. Я уступал ее неистовству, и наши тела двигались в полнейшем согласии, которого я не знал ни с одной другой женщиной.

Тем не менее в этот вечер я забыл о ней.

Был с другой… действительно. Которая, возможно, толкнула меня на смертоносное прелюбодеяние и, уже мертвая, угрожала разрушить мою жизнь.

Приступ ненависти поднялся во мне, но тут же прошел. Ненависть возникает только к живым. Лучше позвонить Ребекке, объяснить ей, что произошло. Не оставаться наедине с этой умершей. Я набрал ее номер. Прозвучал сигнал «занято». Чтобы я не звонил, она, должно быть, сняла трубку.

Усталым жестом я положил свою.

Когда я встал, чтобы взять сигарету со стола, мой взгляд упал на пальто и сумочку Ольги, спрятанные за креслом.

Я взял сумочку. Кроме двадцати тысяч франков наличными, в ней были документы на машину, водительские права, выданные на ее адрес – авеню Монтеспан, в шестнадцатом округе, ключи, две пудреницы – одна от «Ван Клиф amp; Арпель», другая от Картье, два «Ролекса», а также оправленные в бриллианты наручные часы фирмы «Бом и Мерсье». «Ее слабость – часы», – говорил Шапиро. Действительно, одни только часы «Жагер-Ле-Культр» из розового золота на ее запястье стоили целое состояние. К этому еще добавлялись явно дорогие ожерелье и кольца, украшавшие ее шею и руки. Если это были ее трофеи из ювелирного универмага Бернштейна, то можно было понять раздражение Шапиро. На дне сумочки я также нашел свою ручку «Мон Блан», исчезнувшую несколько недель назад. Ничто из всего этого не объясняло ее смерть. Разочарованный, я подумал, что разумнее было бы известить о случившемся Шапиро.