Джеймс Олдридж - Джули отрешённый

– Я купила Джули новый костюм, пару туфель и сорочку. Представляешь, что подумают о нем судья и присяжные, если он появится перед ними в этой своей курточке – рукава едва до локтей, костлявые лапы наружу торчат, прямо как рыбий скелет. А уж башмаки…

– Я только что отнес ему две его старые рубашки и несколько пар носков.

– Тебе разрешили с ним увидеться?

– Нет.

– Старик Стендиш был у него два раза, и он говорит: Джули сидит и молчит, не желает отвечать ни на какие вопросы. Стендиш говорит, что Джули не станет ни с кем разговаривать, ему это даже неинтересно; Стендишу кажется, будто Джули примирился со своей судьбой и пальцем не шевельнет в свою защиту – мол, будь что будет.

– Ну, конечно! Конечно! Вот потому-то твоему другу Стендишу и надо бы вести себя поумней.

– Ну, а что мог сделать этот старый дурак, если Джули уперся и молчит?

– Не знаю. Потому-то я и волнуюсь.

– Стендиш – человек очень влиятельный, Кит. А в нашем городе только это и важно.

– Не всегда, – возразил я. – Это ведь не собрание агентов по продаже земли и не комиссия скотоводов. Это как-никак суд.

– Один черт, – сказала Норма и зашагала со своим чемоданом к полицейскому участку. – Как ни верти, все убеждены, что это Джули убил, – крикнула она мне, барабаня в дверь участка, – и теперь всем вдруг, видишь ли, стало жалко не кого-нибудь, а ее! Виселица – это для него еще слишком хорошо, вот что все говорят.

Я повернулся, уходя, и чуть не налетел на миссис Пенфолд, жену советника нашего округа, – она была в белом с головы до ног и спешила домой либо из больницы, где навещала дочь, либо из гостей, где играла в карты, либо с заседания комитета устроителей сельскохозяйственной выставки.

– Вот спроси ее, Кит, – окликнула Норма. – Спроси-ка, что она думает.

У меня не было ни малейшего желания спрашивать эту особу о чем бы то ни было, но Норма славилась своим ехидством и язвительностью, и миссис Пенфолд обернулась и спросила:

– О чем меня надо спросить. Кит? О чем это Норма?

– Ей интересно, что вы думаете о Джули Кристо, миссис Пенфолд, – сказал я.

– То же, что и все, – решительно ответила супруга советника.

– А что именно? – крикнула Норма. – Что думают все, миссис Пенфолд?

– Он убил родную мать! – сердито ответила та. – Именно так все и думают. И виселица – это еще слишком хорошо для него.

Норма рассмеялась.

– Постыдились бы! – крикнула ей вслед миссис Пенфолд, а Норма уже с маху отворила дверь участка, не дожидаясь, пока сержант Коллинз снова оторвется от завтрака.

Я остался на тротуаре между ними двумя, и ох, как мне недоставало Норминого уверенного презрения и насмешливости!

Норма воображала, что если высмеять все обвинения, Джули просто не смогут засудить – таковы были ее понятия о правосудии. Но я-то знал, что с правосудием шутки плохи. Я знал, например, что присяжные, как правило, выносят тот приговор, которого требует общественное мнение, и не потому, что подчиняются требованию, но потому, что они и сами – часть этой среды. И если принять это во внимание в деле Джули, можно считать, что он уже осужден и повешен.

Даже мой отец согласился с этим, когда я рассказал ему, что произошло.

– Помнишь, что сказал Орест, когда его обвинили в убийстве матери? – спросил он.

Для меня сочинения Эсхила были страстными лирическими драмами, а для моего отца – классическими состязаниями в правовой нравственности.

– Не помню, – не без досады ответил я.

– Орест стал нечистым, отверженным, – сказал отец. – И потом он жаловался, что его не зовут ни в один дом и никто не хочет с ним говорить. – Отец с грустью покачал головой. – Беда в том, Кит, что матереубийство плохо действует на судей. Одно подозрение в нем уже равносильно приговору еще до того, как начинается суд. И виноват ли подсудимый, нет ли – разницы никакой. Все приходят в ужас. Выступать защитником в таком деле, в суде или вне суда, радости мало, разве что есть неоспоримые доказательства невиновности подсудимого, чего о данном случае, я думаю, не скажешь.

– Тогда каким же образом защищать Джули? – спросил я.

– Ну что я могу тебе ответить? По-видимому, твой друг убил свою мать. Все улики против него. Какая же тут может быть защита?

– Тогда что, по-твоему, станет делать Серебряный Стендиш?

– Мистер Стендиш, – поправил отец.

– Мистер Стендиш.

Мы сидели в маленьком зеленом отцовом кабинете (обсуждать подробности дела при маме отец не пожелал); в ответ на мой вопрос он поднял левую руку, выставил четыре пальца. Его широкие короткопалые руки, как всегда, чуть подрагивали, но жест этот говорил яснее слов: «Стендиш – дурак».