Джеймс Олдридж - Джули отрешённый

От огорчения она даже забыла меня обнять, но меня и на расстоянии обдавало запахом пудры и смущало ее тело. И впервые заметил я в Джули какое-то неистовство. Банджо словно создано для одержимых, и Джули – напряженный, взвинченный, пальцы с побелевшими суставами так и летают, неистово усложняя мелодию того регтайма, – явно на кого-то обрушился – не на мать, но на что-то, что неизменно ей сопутствовало.

– Перестань, Джули! – крикнула она и зажала уши, а судорожные пальцы Джули все не останавливались. – Как тебе не стыдно! Перестань!

– На нем по-другому играть нельзя, – сказал он матери, – так что привыкай.

Джули не был ни жесток, ни мстителен, но была в нем какая-то жесткая целеустремленность, только я не мог понять, чего он добивается.

– Не могу я это слышать. – Миссис Кристо опять заговорила беспомощно, умоляюще, будто обволакивала голосом. Потом обхватила руками мою голову, прижала к своей груди и говорит: – Сто лет мы тебя не видали, Кит. Почему не приходишь почаще?

Не сразу мне удалось выбраться из этой тропической долины.

– Все занимаюсь, миссис Кристо, – наконец произнес я, и это было правдой только наполовину.

– А почему никогда не позовешь Джули к себе? – спросила она.

Кроме того единственного раза, когда Джули пришел посмотреть пианино, он отказывался даже войти в нашу калитку. Он по-прежнему не бывал ни у кого в доме и даже во двор ни к кому не заходил. Но миссис Кристо всегда уговаривала меня пригласить Джули, и мне только становилось не по себе, хотя сам он, казалось, просто не слышал ее слов.

– Я принесла вам по полсосиски, – сказала она и дала нам чуть теплые говяжьи сосиски, которые, остывая, уже немного съежились.

– Большое спасибо, миссис Кристо, – сказал я и взял протянутый мне кусок.

А Джули положил свой на пень – оставил для Скребка.

– Ешь, Кит, не стесняйся, – сказала она, видя, что я мешкаю.

А я вовсе не стеснялся, просто мной овладела брезгливость. От нее самой пахло луком, и я не знал, где перед тем лежала эта сосиска, кто ее не доел. Я откусил сосиску с таким чувством, словно подобрал ее с полу, но как все, что стряпала миссис Кристо, все, к чему бы она ни прикоснулась, сосиска оказалась восхитительная.

Наверно, эта жалкая с виду и такая сочная на вкус кем-то не доеденная сосиска и пробудила во мне уже недетский интерес к судьбе самой миссис Кристо, и, возвращаясь домой, я впервые задумался: кто же она такая? Откуда она появилась? Что заставило ее так отчаянно, очертя голову броситься вместе с сыном в замкнутый круг той жизни, которая считалась надежной защитой от греха?

– Видно, спятил, – сказал я себе, потому что в голове у меня крутились и другие сумасшедшие мысли.

Я вернулся домой, но в комнаты не пошел. Вечер был мягкий, теплый, я сидел под голым персиковым деревом и думал про миссис Кристо и про Джули, про Джули и про то, как он играл сегодня на банджо. Отчего он играл так яростно? Меня еще и сейчас подавляло исходящее от миссис Кристо дыхание чувственности, и я никак не мог понять, отчего оно меня угнетает и отчего, к нему так равнодушен, даже враждебен Джули. Я ощущал какое-то странное удовлетворение, однако знал, что в радости моей есть что-то запретное, пожалуй, даже опасное.

Я поднялся, собираясь войти в дом, и пока стоял, а наш пес Мик облизывал мои пахнущие луком и сосиской пальцы, меня вдруг осенила юношески безжалостная блестящая догадка: миссис Кристо непрестанно ведет безнадежную борьбу с собственной плотью. Теперь я это знал. Я даже понял это – поглядишь на ее восхитительное тело, и кажется, оно прямо сейчас, наперекор всем запретам вырвется на волю. То был дивный и щедрый дар, но миссис Кристо явно боялась и этого, дара и всех бед, что он может на нее навлечь, и оттого заключила себя в бесплодный монастырь песнопений, обрекла на жизнь очень упрощенную, заполненную любовью ко Христу и вечными усилиями избежать греха.

Я знал, это связано с Джули, и у меня родилась дикая, но как раз поэтому неколебимая уверенность, что Джули – плод насилия. Трепетная душа ее пугливо отвергала насилие, а тело жаждало его. И я начал понимать, почему Джули так яростно воевал с чем-то, что таилось под всеми поступками матери. Никогда ни прежде, ни после мне не казалось, что это сама миссис Кристо возмущает его, что против нее он восстает, с ней воюет. Ему была ненавистна не мать, нет, – скорее та сила, что крепко держала ее в тисках безупречной добродетельности. Миссис Кристо продала душу небесам, но, похоже, Джули намерен расторгнуть эту сделку.