Инна Булгакова - Сердце статуи

Я пристально следил за птичьими кругами; вдруг она уселась на ветвь векового дуба над статуей и уставилась на меня сумасшедшим оком демона. Я шевельнулся, птица соскользнула, продолжая бешеное круженье вокруг дерева («сорокой-воровкой» назвал Веру ювелир), на миг припала к стволу — отсюда, из окна, было видно углубление, наверное, дупло — и вновь закружилась; клюв блеснул на солнце странным искусственно-серебристым блеском.

Бессознательно на этот блеск я и пошел, то есть спустился в сад, подошел к дубу, легко по нижним сучьям вскарабкался наверх, где действительно обнаружил небольшое дупло — в глубине блеснула блестящая материя. Я просунул руку и достал узелок, видать, разодранный с одного бока птицами. И так мне жутко стало, что я чуть с дуба на свое «творение» не свалился.

Однако поспешил домой, на столике под светильником развязал узелок — полупрозрачная ткань с вышивкой из бисера (вот что несла в ключе сорока-воровка). Оказалось — белая блузка. А вот и шелковые невесомые брюки… или юбка… «брюки-юбка», сказал ювелир. Правильно. Сумочка из блестящей парчи. Внутри «косметичка» с помадой, пудрой, духами и т. д. Кошелек с пятитысячной купюрой. И еще маленькие белые босоножки на высоких каблучках.

Я глотнул коньяку из банки, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Чтоб не видеть… вообще ничего не видеть. С самого начала, еще как из больницы сбежал и увидел в сарае гроб, возникло у меня предчувствие: я расследую (и хоть умру — доведу до конца!) не свое убийство. Нет, нет! Ее убили — вот в чем ужас. «Вера!» — сказал я вслух. Повторил. Но никаких чувств не вызывал во мне звук этого имени, краткого, красивого, исполненного глубокого смысла.

Машинально, чтоб отвлечься от вещей, протянул руку к книжной полке за словарем. Слово древнейшее, общее для арийских народов, означает «истина, правда, клятва». Производится от той же основы, что латинское «vens» — «любовь» и германское «wens» — «надежда».

Вера, Надежда, Любовь — христианские мученицы. Я расхохотался несколько истерично — все к той же женской триаде привели меня праздные лингвистические изыскания. А занимался я этой ерундой, боясь думать о Голицыных — те уже отбыли. И никогда, быть может, я их больше не увижу. Андрея я бы не пощадил, но Надю… не страсть, а нежность и жалость возбуждала она во мне (не начало ли любви — с надеждой подумалось). Просто не верится, что эта девочка способна на… ну, а брату с какой стати ее соперницу убивать? Но откуда знать мог посторонний человек про дупло — с земли его не видно. Из окна мастерской увидеть — вот откуда, птицы навели. Однако лезть на чужой участок, чтоб крошечный узелок спрятать, когда на руках труп! Проще простого за пазуху засунуть.

Что за таинственная, страшная история, Господи! Стало быть, мертвое тело в их саду: «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила» — под скульптурой «Надежды»? Да брось ты романтические бредни — в укромном уголке под кустами закопано… Но меня уже понесло в «дурную мистику» — сорока-воровка, неприкаянная грешная душа убитой, указала мне путь к разгадке.

Раздался звонок в дверь, я вздрогнул, рванулся, распахнул — Надя.

Я схватил ее за руку и потащил ее в спальню (Надя не имела времени — да, пожалуй, и желания — возмутиться, удивиться), усадил на тахту. Метнулся к секретеру, достал изумруд, кинул ей на колени, на короткую зеленую юбочку. «Рассмотри внимательно — тебе незнаком?» — и бросился в холл прятать узелок. Запихнул за бронзового Достоевского, полки широкие, и задумался на секунду: а странно, что на вещах нет ни малейших следов крови.

— Незнаком, — сказала Надя печально, когда я в спальню вернулся. — Ты мне драгоценности не дарил.

— Хочешь, подарю? — ляпнул я в растерянности.

Голубые глаза широко раскрылись — небесный блеск, — но не поддаваться, ни за что!

— Кулон убитой? — прошептала она и отодвинула его от себя по черному меху.

Я сел на стул невропатолога и переменил тему:

— Стало быть, ты не уехала.

— И не собиралась. Андрея проводила.

— А он насовсем отчалил? Вещи свои увез?

— С чего ты взял? Яблоки в Москву захватил.

— Что он тебе про меня сказал?

— Ничего нового, — Надя небрежно отмахнулась. — А я ему сказала: если он в таком тоне будет о тебе отзываться, он мне не брат.

— Надя, ты не можешь отказаться от любви истинной ради любви мнимой.

— Мнимой?

— Выдуманной.

— Отвечай только за себя! — воскликнула она с гневом. — У меня ничего не выдумано, и вешаться тебе камнем на шею я не собираюсь.