Георгий Лосьев - Рассказы народного следователя

Председатель трибунала размашисто вывел на протоколе свою фамилию.

Махль спросил:

– Значит, ошибки нет? – и глянул на Константинова.

Константинов вздохнул свободнее: «Ну, и слава богу. Конец сомнениям».

– Немедленно – в исполнение. Иди…

– Слушаюсь!

Дежком Краюхин сидел на ступеньках подъезда губчека вместе с красноармейцем Пластуновым. Курили.

– До чего же люблю я солнышко, Пластунов! Да и кто не любит? Почитай, нет живой души на земле, чтобы не радовалась… Всем оно любо!

– Не всем, – возразил пожилой солдат. – К примеру, служил я действительную в Кушке!.. Крепость такая есть. Сплошь – пески, а середь тех песков всяческая гадина ползает… Жарко там… И живет одна тварь – скорпиён… Из себя не велик, в полпальца, а вредный – спаса нет!.. Смертельный. Так вот энтот скорпиён от солнца завсегда прячется… В подвалы лезет, в гнилушки, в мокреть какую… Затаится невидимо и человека – трах! Хвостом бьет…

– Почему хвостом?

– Хватит вам об азиатских скорпионах, – сказал Константинов вышедший на крыльцо, – своих сибирских полно. Комендант в Чека ночует или дома?

– Здесь…

– Будите коменданта… Коллегия кончилась.

Краюхин поморщился.

– Тьфу! Смерть не люблю, чтобы в мое дежурство! Кого?

– У вас он – Козловым… Разбуди коменданта.

– Есть!

Солнце уже заливало сплошным золотом обширный двор дома сотрудников Губчека.

Машинистка Орловская вместе с матросом-чекистом Гошкой Лысовым пили морковный чай, сдобренный сахарином, и уточняли кардинальные вопросы солнечного дня: кого позвать «свидетелями» в ЗАГС и как устроить свадьбу, имея в комоде, совмещавшем обязанности кухонного шкафа, всего полбутылки спирта, настоенного на сухой вишне, и десяток яиц… А хотелось, чтобы все «как у людей».

Гошка сказал несмело:

– Насчет масла и муки… Я не знаю. Попроси сама у начСОЧа… А что касается… Я, Киса, пожалуй, сбегаю к доктору Правдину: если, откровенно сказать, такое дело – он нальет еще спиртику? Сбегаю, а?

Но Орловская ответила теми тривиальными словами, какими и поныне отвечают жены на самоуничижительные предложения «сбегать», «сходить», «смотаться»:

– Ладно тебе!.. «Сбегаю!» Ишь, разгулялся! Обойдетесь…

В комнату постучались. Улыбчатый матрос Андреев принес Гошкин маузер.

– А я за тобой, браток… Ты что – всурьез пришвартовался к Орловской?

– Женюсь сегодня…

– Сегодня – не получится, – сожалительно сказал Андреев. – Самому смерть охота с недосыпу выпить, но не получится: пароход отходит на колыванскую банду. Поедем вместе: есть приказание.

– Я – припадочный… И я – страшенный псих! Со мной знаешь, что может случиться, если не женюсь?

Но Андреев ответил невозмутимо:

– Я сам еще страшнее – псих! Приготовиться! Одевайся…

– Вот сейчас меня ке-ек трахнет! Ты – в ответе.

– Стоп травить! Два раза в сутки припадки не бывают!..

Гошка сказал уже без всякой надежды:

– И еще рана старая… И – контузия.

– В бои тебя не велено: будешь сидеть в каюте и проверять личности пленных, чтобы наши, невзначай, каких дураков вместе с кулачьем не приголубили. Вот я и сейчас – из губвоенкомата… «Лекпома» твоего, Селянина, к делу пристраивал… Ты Ксана, на меня не обижайся насчет Гошки. НачСОЧ приказал: пусть, говорит, Орловская лишний раз, без этого психа, подумает одна, на досуге… Ну, айда, контуженный в девятое ребро, пошли…

И они ушли, но и Орловской не пришлось лишний раз подумать о важном жизненном шаге: досуг не получился.

Пришла рассыльная и позвала на смену.

– Так я же не спала! Всю ночь глаз не сомкнула!

Рассыльная ответила:

– Густав Петрович сказали: на неделе поспим, посля колыванцев.. Айда, Аксинья, – ждут у машинки Густав Петрович.

…Прошло еще три дня. Уже отгремело чоновское «Урра!» Над Колыванью вновь заполоскалось в голубом небе алое знамя Советов.

Колывань поплакала над убитыми… И начала сенокос.

Возвратились в Новониколаевск матросы – чекисты Андреев и Лысов.

Свадьбу сыграли все-таки, и матросские сапоги били о половицы дробь «Иркутянки» и «Яблочка».

А далеко за Сибирью отстукивали версты эшелоны маршевых рот.

Мчались теплушки гражданской войны: красно-кирпичные, с новым трафаретом на месте царского двуглавого хищника, тряские, с гремучими дверями, на которых известкой вывела солдатская судьба: «Даешь Варшаву!!!»

Теплушки рвались вперед, и ревом паровозных гудков, россыпью золотых искр и перебором тальянок теплушки утверждали будущее Афанасия Ивановича Селянина.