Георгий Лосьев - Рассказы народного следователя

Упряжка вынеслась со двора вихрем, и Буран пошел по улице широкой и размашистой «ипподромской» рысью, мгновенно реагируя на малейшее движение рук старика. Афонька смотрел с благоговением. Афонька никогда не думал, что есть такое высшее искусство управления лошадью, когда и наездник и конь – будто одно целое…

Снова был пароход «Орлик» с паромом и был вольный обской ветер. На пароме старик спросил:

– Это что за хлюст? – и кивнул в сторону села Кривощеково.

– Малинкин?.. Милиционер, который меня арестовывал… а ране-то шлепнуть хотел, да не получилось… Смит сфальшивил…

– Гм! Оригинально: «смит сфальшивил»… А что это в туесе?

– Видать, мед…

Старик снова сказал:

– Оригинально! Очень оригинально, господа… Русская душа: сперва удавит ближнего за ломаный грош, а потом на всех перекрестках будет рубаху свою рвать и молить прохожих: «Прости меня, народ православный!»… Где есть еще такое? Где, я спрашиваю вас?!. А вы говорите: «Рафаэли, Боттичелли, Алигьери»… Значит, мед?.. А перед медом «хотел шлепнуть», выражаясь вашим современным салонным диалектом?..

Когда вернулись в дом сотрудников и во дворе столпились чекисты полюбоваться новым приобретением, Афонька, вываживавший Бурана, спросил Бориса Аркадьевича:

– Что я говорил? Не конь, а золотой самородок! Хорош?

Но Борис Аркадьевич ушел в дом, ничего не ответив.

А вечером Ахмет рассказал Афоньке, что старик-лошадник – не кто иной, как всамделишный министр, и, который раз, пришел Афонька в жестокое удивление…

Татарин куда-то сбегал и притащил во флигель топчан и скудную постель.

– Нучуй у нас, бачка, Апанасий Иваныч… «Сам» велела…

Старик приказал поставить самовар, а потом все втроем пили чай с медом. Пили в коридорчике, из которого уже ушел часовой внутреннего поста. И снова дивился Афонька: где ж это видано, чтобы с самим министром чаи гонять?..

Июльский ранний рассвет вползал в председательский кабинет сквозь щели оконных штор, гасил неровную желтизну электричества и керосиновых «молний», делал лица людей землистыми.

Заседание коллегии губчека близилось к концу. В насквозь прокуренной комнате волнами ходила сизая табачная хмарь. Машинистки, отстукивавшие на разбитых ундервудах постановления коллегии, казались воздушными.

Старшая взмолилась:

– Невмоготу, Густав Петрович… Перерыв бы…

Махль выколотил трубку, поднялся с места.

– Вопросы по докладу товарища Константинова о деле Галагана есть у членов коллегии?

Вопросов не было. Председатель объявил перерыв, распахнул двери и, вздернув шторы, открыл окно.

– Дышите, девушки, а мы сделаем перекур…

– Как – перекур? – ужаснулась Орловская. – Вы же все время курите?

Председатель ревтрибунала ответил невозмутимо:

– То курили – думали, а сейчас – без думки. Просто покурим.

Все отправились в соседний кабинет покурить без думки…

Машинистки облокотились на подоконник рядышком с пулеметом, глазевшим в оконную амбразуру.

– Как у тебя с Гошкой дела, Ксенька? – строго спросила старшая. – Кончилась блажь?

– Он больной… у него рана открылась и вчера припадок был…

– Где он? НачСОЧ посылал на квартиру – нету…

– У меня…

– Ну и дура!.. До чего же ты дура, Ксенька! А еще чекистка…

– Слушай… не надо!

– Нет – надо! Надо с этой любовной заразой бороться пуще Чекатифа {2}. Не время… Как бы хотелось, чтоб поняла ты! – старшая шлепнула ладошкой по пулеметному кожуху. – Ничего, я тебя вылечу лучше доктора! Не унывай! Завтра… то бишь сегодня, перепечатай те три дела колчаковские, которые я тебе еще позавчера дала… К трем часам, понятно? А с Гошкой мы еще побеседуем! Думает, что коли матрос, – можно десятки дур круг пальца обводить?! Не выйдет!

– Что не выйдет? – спросил Махль, возвратившийся в кабинет за табачной коробкой. – О чем речь?

Крестьянцева ответила застенчиво:

– Так, Густав Петрович… Это мы по своему, по бабьему делу…

Но Орловская решительно:

– Густав Петрович, она говорит, что сейчас любить не время… Дескать, фронты, разруха, голод, банды… ну и тому подобное… И будто нельзя любить поэтому. Правда?..

– Правда! – отрубил предчека. – Кате любить больше нельзя: она уже полюбила, вышла замуж за хорошего человека, родила дочку. И ей снова нельзя.

– А мне? Когда кругом банды?..

– А тебе – можно!.. – и рассмеялся.

В кабинет входили члены коллегии. Машинистки вернулись к ундервудам. Махль прикрыл двери, задернул оконные шторы.