Йозеф Шкворецкий - Львенок

— Вот эта вот мокрая, розовая, да?

— Да. На два-три часа. Ну очень нужно.

Когда речь шла о заговоре против женщин, на Круту всегда можно было положиться. В подобных ситуациях он уже несколько раз одалживал мне машину, а на то, что его девушка придет на свидание с трехчасовым опозданием, надежд было мало. Он извлек из кармана ключи и с ухмылкой протянул их мне.

— Если не выгорит, я до одиннадцати в Доме кино, — сказал он. — Или утром ко мне на квартиру. Только уж, пожалуйста, без аварий, а то больно ты сейчас опьянен любовью.

Я элегантно подкатил сзади под самый бок барышни Серебряной и открыл дверцу.

— Садитесь. Господин Бартош, вы тоже. Назад.

Взгляд, который она бросила на меня из-под папки, был не очень-то любезным, но зато толстяк принял приглашение с искренней благодарностью. Он с трудом перебрался через опущенное переднее сиденье «фелиции» и уселся сзади, упершись головой в полотняную крышу, так что на ней сразу вскочила шишка. Барышня Серебряная запрыгнула на сиденье рядом со мной и захлопнула дверцу.

Наш спутник считал своим долгом вести беседу.

— У вас хорошая машина.

— Это не моя, — признался я. — Я ее одолжил, когда увидел, как вы мокнете. Куда едем?

— Только до Карлина, — сказал толстяк и начал посвящать меня в подробности ездовых навыков различных животных.

Барышня Серебряная молчала. На лобовом стекле расплывались большие капли, но «дворники» аккуратно протирали мокрый и серый мир; через это безостановочно вытираемое стекло он казался немного радостнее. По улицам брели воскресные толпы, в основном люди были без зонтиков и плащей, хихикающие девицы с кофточками на головах, парни в пестрых рубашках, героически презирающие собственную мокрость. Барышня Серебряная все молчала. Я тоже.

Я обратился к ней только тогда, когда мы высадили толстяка на загазованной улице Карлина.

— Вы не сердитесь?

— Нет. Спасибо, что подвезли.

Я хотел сказать что-нибудь остроумное, но проглотил не только первую остроту, что пришла мне в голову, а даже и вторую с третьей. Мои остроты на барышню Серебряную не действовали. Мы проехали под жижковским виадуком, миновали Центральный вокзал. На перекрестке возле Музея я спросил у нее:

— Можно, я приглашу вас сегодня на ужин?

— Нет, пожалуйста, не надо. Отвезите меня домой, я устала.

Что ж, ладно. Попробуем иначе. Мы молчали. Дождь усилился. У Ботанического сада он приобрел прямо-таки тропические масштабы. И выбивал красивую дробь по полотняной крыше «фелиции».

— Здорово, правда? — спросил я.

— Но вам, наверное, трудно вести.

— Нет. Я говорю про дождевую дробь по крыше. Вам не нравится?

— Нравится. Это красиво. Как в палатке.

— А вы часто ночевали в палатке?

— Случалось.

— Это все ваше хулиганское прошлое, да?

— Какое прошлое?

Я снял правую руку с руля. Барышня Серебряная держала обе свои руки на приборном щитке. Хулиганская отметина светилась на коричневой коже и в сероватой полумгле казалась миниатюрной розовой лампочкой. Я коснулся ее пальцем.

— Ах, вот вы о чем, — сказала Ленка. — Да. У меня довольно буйное прошлое.

— И насколько же оно буйное?

— Достаточно.

— А вы случайно не были в…

Я запнулся.

— Где?

— Я сейчас редактирую одну повесть об исправительном учреждении для девушек…

— Нет, этого не было. Я сидела в тюрьме, — сообщила она без околичностей.

— Да что вы? — произнес я, и на меня вдруг опять пахнуло атмосферой моего утреннего расследования; дедукция, прямо как в детективе, наконец-то обрела точку опоры. Впрочем, сама по себе эта точка ничего не значила, а только усугубляла тайну. Барышня Серебряная, словно бы желая загладить неблагоприятное впечатление, пояснила быстро:

— Не по своей вине.

— А мне сидельцы нравятся, — столь же поспешно ответил я. — В особенности исправившиеся хулиганки.

Продолжать я не решился. Мы быстро свернули на Нусельскую площадь и поехали вверх по холму. Дождь не ослабевал. На повороте машину занесло. Я ловко овладел ситуацией. Барышня Серебряная осталась бесстрастной и похвалила меня:

— Водить вы умеете.

— Спасибо, — ответил я и начал ковать железо: — Только… знаете, это ваше хулиганское прошлое как-то с вами не вяжется.

— Почему?

— Потому что вы благонравны, как пансионерка.

Мне показалось, что она слегка улыбнулась.

— Тому есть причины.

— Какие?

— Вы бы их не поняли.

— Тюрьма?

— И она тоже. Но есть и другие.