Андрей Константинов - Полукровка. Крест обретенный

— Как видишь, это меня не испортило, — с легким раздражением, сквозь которое все же прорывались и кокетство, и гордость, перебила ее мать.

— Да уж куда там, живешь, как барыня… Тут тебе и Питер, и квартира, и тиятер.

— Да если бы вы только знали, как мне это далось все, после Ставищ этих! — вдруг в сердцах бросила мать. — После дыры этой, после папочки нового, от которого махоркой воняло! После того, как мать стала, как мышь, всего бояться и от всякого шороха трястись, слова никому не могла поперек сказать, унижалась!

— Дак-от что? Тебя б на ее место, Галю! Тебя б в это страшное кагебе таскали, всю подноготную выпытывали, корили-стыдили! Тебе б ни на улице, ни на ферме головушки не давали поднять, пальцами тыкали, ворота дерьмом мазали…

— Хватит! — уже почти истерически выкрикнула мать. — Я его помнить не хочу, не заставляй! Все равно ненавижу! За ту жизнь, которую он нам устроил! Моряк хренов! Все, молчи, тетка Оксана, я его из памяти резинкой стерла и на то место плюнула, все!

Самсут почувствовала, как ей становится совсем уже дурно от непонятного слова «кагебе», угластого и бессмысленного, и от вымазанных нечистотами ворот, а главное, от такого человека, которого вот так вот просто взяли и стерли резинкой, как ошибку или плохую отметку. Однако болезнь и ночь все же тогда взяли свое, и последнее, что она запомнила из того разговора, была загадочная фраза:

— А все-таки ты Луговая, луговая и есть…

Наутро Самсут снова вспомнила весь этот вечерний бред, но, конечно, так и не решилась ничего спросить о нем у матери, боясь — а вдруг все это ей только почудилось. Потом тетки уехали, вернулась Маро, но и у бабушки она ровным счетом ничего не спросила — на этот раз, боясь наказания за подслушивание. А потом все это, разумеется, забылось, и Самсут, еще иногда вспоминая непонятную историю, все же пришла к окончательному выводу, что это был бред из-за болезни, ибо в реальной жизни ничего подобного произойти не может. Да и фотографии бравого комбайнера Галушко красовались на месте в мамином семейном альбоме и отдельно, и с маленькой мамой на коленях…

И вот теперь, через двадцать с лишним лет Самсут, как ни странно, вдруг вновь вспомнила этот ночной подслушанный разговор. И вспомнила его так отчетливо, словно бы он происходил вчера.

— …Симон Луговуа — это Семен Луговой? — неуверенно озвучила она мелькнувшую в мозгу догадку.

— Ага! Значит, вы всё-таки знаете чуть больше, нежели говорили до этого?! Поздравляю, у вас завидная выдержка!.. Именно так, Симон Луговуа, — удовлетворенно подтвердил, хлопнув рукой по столу Дарецан. — Короче, времени даром мы не теряли, поэтому всё уже подготовлено.

— Что подготовлено?

— Вам надо немедленно лететь в Париж. Вот билет, вылет через три с половиной часа… Вот, на всякий случай, координаты тех людей, которые будут встречать вас в Париже. Вот некоторая сумма денег…

— Я не могу принять это от вас. Я ведь даже не знаю, когда смогу расплатиться. И смогу ли вообще?…

— Во-первых, мои скромные услуги были неплохо оплачены уважаемым Самвелом, а во-вторых, если вы считаете, что этой суммы недостаточно для приличного времяпровождения в Париже, я могу ссудить вам деньги из личных средств сверх того. И поверьте, с оплатой готов подождать.

С этими словами коротышка напыжился и театральным жестом подал Самсут чек.

Самсут почти машинально сложила обе суммы цифры — и обомлела окончательно. С учетом денег, остававшихся на карточке, подаренной отцом, общая сумма складывалась в поистине гигантскую.

— Спасибо, но я ничего… я не стою… зачем… — залепетала она.

— Вы ошибаетесь: вы стоите весьма дорого, — усмехнулся крошечный юрист, и усы его зашевелились, словно в подтверждение сказанного. — А потому — прошу вас взять и мою визитку — как знать, быть может, я вам еще и понадоблюсь.

Он улыбнулся еще шире, сверкнув ослепительными зубами.

«Прямо конек-горбунок какой-то! — с внутренней улыбкой подумала Самсут. — Или нет, так, кажется, говорил не конек-горбунок, а волк. На волка он, конечно, не похож, а за волчка с такими зубами вполне сойдет…»

— А вот скептически улыбаетесь вы зря, — назидательно пробасил волчок-горбунок. — Своей судьбы никто не знает. Всего доброго, мадам.

С этими словами юрисконсульт семьи Тер-Петросянов снова еще более театрально поцеловал Самсут руку.

— Спасибо… — только и смогла произнести окончательно растерявшаяся Самсут.