Сергей Рокотов - Мне тебя заказали

Таким образом, лавируя между подзащитным, его вспыльчивым, из кожи вон лезущим, чтобы помочь Алексею, другом и суровым малоразговорчивым следователем Бурлаком, Сидельников доводил дело до победного конца, разумеется, имея на руках козырную карту, которая должна была добить Кондратьева прямо в суде.

Суд был назначен на двадцать пятое августа 1992 года.

Как раз незадолго до этого Фонд афганцев-инвалидов принял решение закрыть малое предприятие "Гермес" и уволить его сотрудников. Сидельников передал в тюрьму Кондратьеву возмущенное письмо Лычкина, в котором тот писал, что он единственный, кто пытался, хоть и безуспешно, бороться с этим решением. В этом же письме он признавался Алексею, что он ранее был близок с Инной Костиной, что она была беременна от него и делала аборт, после чего они расстались. Но даже когда она стала близка с Алексеем, она постоянно искала встречи с ним, имея намерение вернуться к нему, если он того захочет. Он пару раз встречался с ней и как-то подвозил ее на машине, но дальнейшие отношения прекратил, так как посчитал, что она предает Алексея, попавшего в беду.

"Видел я тебя с ней, Алеша, - писал Лычкин. - И был поражен тем, как тесен мир. Но не посчитал нужным поставить тебя в известность о том, что между ней и мной что-то было. А теперь не имею сил и желания молчать. Потому что знаю от Петра Петровича, как тебе трудно там, за решеткой. Мой несчастный отец, оклеветанный и оболганный, погиб в Бутырке, а моя мать вскоре нашла себе молодого любовника. И хоть эта ситуация не вполне адекватна той, тем не менее я хочу быть честен перед тобой. Ты помог мне в трудную минуту моей жизни, взял на работу, поверил мне. Я тоже делал для фирмы все возможное, работал, старался. Я надеюсь, Петр Петрович не унизится до того, чтобы прочитать мое письмо, но вообще-то я стал сомневаться в его компетентности. И тогда, в случае с моим отцом, он только и делал, что кормил нас с матерью обещаниями, получая от нас большие деньги, и хотя очень гордился тем, что отец не получил высшую меру, но я уверен, что он вообще не был виновен ни в чем, как и ты, а тринадцать лет не тринадцать суток... Он и теперь иногда говорит мне какие-то странные вещи, например, о том, что он подозревает тебя в связях с преступным миром и убийство этого Дырявина стало результатом обычной разборки. Ты представляешь, тебя подозревать в связях с преступным миром! Какая дикость! Я, к сожалению, не имею возможности связываться с тобой иначе, как через Сидельникова, так что, если он прочитает это письмо, пусть ему будет стыдно... Я не хочу употреблять более крепких выражений, потому что не хотел бы преждевременно настраивать тебя против адвоката, может быть, еще и будет от него какой-нибудь толк. Только прошу извинить за то, что это я порекомендовал тебе такого, с позволения сказать, защитника. Но, Алеша, видит бог, я желал тебе только добра. И тебе, и нашей фирме, а значит, и самому себе. Твой, надеюсь, друг Михаил Лычкин".

"Да! - думал Алексей, читая письмо. - Я был худшего мнения о Лычкине и выговора ему объявлял. А он лучше Сергея разобрался в этом адвокате. И про Инну все честно рассказал. Одно непонятно, кто их фотографировал. И другое - чей же все-таки это был ребенок? Судя по его словам, он не был с ней близок в последнее время, хоть она и приставала к нему. Неужели мой?.."

Как же все это было тяжело, как ему мешали толстые тюремные стены... У него отчего-то опять появилось желание жить и бороться, и он очень хотел сам разобраться в том, что произошло... Снова стал вспоминать Инну, ее голубые грустные глаза, ее светлые волосы... Неужели она была способна на предательство? Но фотография? Она на ней так весела и смотрит на Лычкина такими задорными глазами...

В принципе, все просто и ясно. Инна жила с ним, но продолжала любить Михаила. И ребенок был, очевидно, его, Алексея. Е г о ребенок... Может быть, сын, может быть, похожий на погибшего Митеньку. Ведь и Инна немного похожа на Лену...

От этой мысли ему снова стало горько, даже больно, но, как ни странно, от всего этого появилось желание жить.

Алексей решил отказаться от услуг Сидельникова, но адвокат при очередном посещении вдруг повел себя совершенно неожиданно.

- Алексей Николаевич, я почти уговорил Викторию Щербак дать на суде показания. Это интеллигентная женщина, по образованию математик, работает в научном издательстве, и, по-моему, у нее наконец проснулась совесть, горячо говорил Сидельников. - Она же видела машину, запомнила ее номер, он полностью совпадает с тем, который назвали вы. К тому же в протоколе имеются показания покойного Сытина, он тоже назвал этот номер машины. А Щербак видела, как вы садились в свою машину за несколько минут до этого... Так что поборемся, Алексей Николаевич, поборемся... Да, и вот еще что... Я навел справки у сведущих людей, так вот - этот Дырявин не имел никакого отношения к группе Славки Цвета, которая наезжала на вашу фирму в феврале. Он отморозок, вернулся только что из заключения и ни с какой группировкой не был связан. И напал на вас, вполне возможно, только с одной целью убить и завладеть машиной. А второй отморозок, его сообщник, увидев, что он в тяжелом состоянии после того, как получил от вас насосом по голове и ударился затылком об лед, взял да и придушил его. Ведь это вполне логично толку-то от него мало, а показания против соучастника дать мог. Версия более чем убедительная, и мы ее будем активно разрабатывать... Так что не вешайте нос, Алексей Николаевич... Должна эта Щербак дать показания, должна...