Владимир Рыбин - Золотой капкан

- Скоро заживи, - сказал Чумбока, присыпая рваную кожу какой-то гадостью. - Ты счастливая. Два раза злая росомаха стреляла, два раза промахнись.

Он приложил к ране свежую бересту, завязал тряпицей, а потом и веревочкой, которые нашлись в его заплечном мешке. А Красюк, успокоившись, начал думать о том, как бы заставить чалдона догнать Хопра да отнять золото. Но Чумбока о золоте не заговаривал, а самому засвечиваться не хотелось. Если он еще не обнаружил пропажу, то можно и дуриком прикинуться: знать ничего не знаю.

Но и дать Хопру уйти с золотом - было выше сил.

- Давай догоним бандита, - предложил он. - У него ружье, но и у тебя тоже ружье. И нас двое.

- Твоя мешка тама? - спросил Чумбока, заставив Красюка похолодеть.

- Тама, тама. Все забрал, гад. Отнять надо.

Чумбока помолчал, раздумывая.

- Твоя больная. Ты ветка носи, костера делай. Я пойди гляди.

Он встал и, ничего больше не сказав, исчез в зарослях.

До ночи было еще далеко, но, как всегда в предвечерье, в лесу заметно посумрачнело. Красюк таскал ветки, в изобилии наваленные недавней бурей, и все прислушивался, ждал выстрелов. Он не верил, что чалдон способен убить человека. Но ведь Хопер просто так ничего не отдаст. И если начнет стрелять первым, то Чумбока должен будет отстреливаться. А стреляет он, наверное, дай бог: охотник же. Значит, выстрелов должно быть несколько, и в вечерней тишине их можно услышать...

Чумбока вернулся скоро, хмурый, встревоженный.

- Не нада костера, - сказал он. - Иди нада.

- Куда идти? - удивился Красюк. - На ночь глядя?

- Избушка иди.

- Где она избушка? Далеко же.

- Зачем далеко? Сопка поднимись, сопка гляди, избушка находи.

Он показал на вершину соседней сопки и, ничего больше не сказав, пошел поперек распадка к пологому склону. Снова охваченный недоверием, Красюк пошел следом, настороженно поглядывая по сторонам. Не утерпел, спросил:

- Не догнал, что ли?

- Не нада догоняй.

- Как это не надо?! - возмутился Красюк. - До ночи еще вон сколько. Догнал бы, подстрелил.

- Наша торопись нада. Тайга плачет, - произнес Чумбока что-то загадочное и прибавил шагу.

С вершины сопки Красюк сразу увидел вдалеке знакомый изгиб речки, полянку между лесом и речкой, притиснувшееся к опушке зимовье, возле которого дымил костерок. И поразился: целый день бегал, да все, видать, вокруг да около, никуда и не убежал.

* * *

Сизов очнулся только под вечер, когда солнце уже склонялось к сопкам. Стояла странная для тайги тишина. Он замер на пороге, прислушиваясь к этой тишине. Вдруг словно дрожь прошла по лесу: при полном безветрии деревья внезапно зашумели и так же внезапно затихли. Было во всем этом что-то непонятное, тревожащее. Он опять зашел в избушку, лег на нары, устав от этих нескольких шагов. Полежал, собрался с силами, вышел, принялся разжигать костерок, чтобы повесить чайник.

Чумбока вернулся, когда уже совсем стемнело. За ним тащился Красюк, без мешка, с обвисшими руками.

- Тайга сильно плачет, - сказал Чумбока, сразу же подсев к костру. Моя пугайся. Иди нада, прыгай косулей, скачи белкой.

- Что случилось? - удивился Сизов. Идти, а тем более скакать белкой ему сейчас очень не хотелось.

- Слухай, слухай, лес кричи, беда иди.

Сизов прислушался. Стояла глухая тишина.

- Не идти же на ночь глядя?

Чумбока ничего не ответил, встал и пошел в избушку, завозился там, перекладывая какие-то вещи.

- Может, ты что скажешь? - спросил Сизов Красюка, который сидел по другую сторону костра, молчаливый, безучастный. Тот пожал правым плечом и ничего не ответил.

- Все-таки расскажи. Какое ты золото утащил?

- Мое это, мое, - горячо заговорил Красюк, вскочив на ноги. - То самое, что я спрятал там, у вертолета. А чалдон, видать, нашел.

- Так, понятно. И ты, значит, решил его умыкнуть в одиночку?

Красюк постоял, помолчал, снова сел и вдруг сказал то, чего Сизов никак не ожидал от него услышать:

- Прости, Иваныч. Бес попутал. Увидел свое, и словно мозги лопнули. Прости дурака...

- Слава богу, дошло. Ну и где же это золото?

- Хопер забрал.

- Как забрал?!

- Стрелял в меня. Вот руку поранил. - Красюк дернул левой рукой и застонал, так резануло болью. Помолчал и спросил совсем не свойственным для него тоном, просящим, заискивающим: - Что делать-то, Иваныч?

- Спросил бы это до того, как удирать.

- Чего уж теперь? Бей меня...

- Надо бы. Что с рукой-то? Чумбока смотрел?

- Смотрел. Скоро, говорит, заживет.

- Тогда все в порядке.

- Рука - ладно. А мы? Куда теперь?