Татьяна Степанова - Яд-шоколад

Его глаза… Мальвина никак не могла уловить, запомнить его лица, но ей всегда казалось, что они похожи — он и он, этот и тот, другой… Глаза голубые, порой полные белого огня.

Поднимаясь все выше и выше над ними и над собой, распростертой на носилках, она видела…

Ах, это можно лишь представить, не увидеть — ведь это никогда не происходило на самом деле. Все лишь иллюзия, сотканная из ее грез.

Золотые пылинки в лучах солнца…

Оранжевые блики на чисто вымытых стеклах окон, смотрящих на Моховую…

Аудитория… Белые широкие подоконники, белый мрамор, скрипучие старые ступени, потемневший дуб панелей, запах воска, запах дерева, аромат духов, которыми пользуются студентки, воздух свободы и просвещения, пьянящий как вино…

Всего этого ей хотелось так же сильно, как и любви, но и с этим не вышло…

Только в мечтах, лишь в мечтах, не наяву.

Такой чудесный вечер в старой университетской аудитории. И столько людей пришло, некоторые сидят даже в проходах на ступеньках, отложив сумки и рюкзаки, открыв ноутбуки, слушают ее, записывают за ней, ловя жадно каждое ее слово. Да, каждое слово… Музыку слов…

Данте и Вергилий встречают ЕГО в аду… Да, несет свою отсеченную от тела голову, ибо ОН…

Ибо я даму нашел без изъяна и на других не гляжу, так одичал, из капкана-выхода не нахожу..

Я счастлив, я попался в плен, завидую своей я доле, мне ничего не надо боле, как грезить у твоих колен…

Грезил, отстраняясь от книг, и собирался в путь далекий…

Нога, я помню, подвернулась, едва ступил я за порог, в другой бы раз из суеверья я бы вернулся…

О-о-о-о-о! Вы-со-ко-о-о-о на шкафу стояла глиняная копилка в виде свиньи… о большем ни одной свинье с деньгами не о чем и мечтать… она ведь могла купить все, что угодно…

Театр поставили прямо перед ней… вся сцена как на ладони..

Где-нибудь да надо стоять! — думала плевательница.

А я так хлопаю всем! — сказал пистон.

Кнут заявил, что щелкает только непросватанным барышням…

Все пришли в такой восторг, что даже…

Свинья… да, свинья свалилась со шкафа и разлетелась вдребезги…

И отправилась гулять по свету… И остальные тоже…

Давайте играть в людей, это всегда интересно!

Чей гибок был стан, чей лик был румян, лежит бездыхан…

Я встал на колени… О-о-о-о-о, пусть его тени приют будет дан…

Там, в светлой, светлой, светлой сени райских полян… в аудитории, они… все они смотрели на нее с огромным изумлением.

А она смотрела на них — среди тех, кто в аудитории, те пятеро и один.

Пять девушек и парень. Та из них, что лишилась глаз, пришла в темных очках, чтобы не пугать окружающих.

Они все о чем-то ее спрашивали, задавали вопросы, их интересовала лишь лекция, поэты Плеяды, поэзия трубадуров, но она… она, Мальвина, которая снова была собой полной, не расщепленной на части , слышала лишь их предсмертные крики.

Как же страшно они кричали…

Нестерпимо…

Никакого приюта…

Никакого света…

За это за все.

Мальвина это поняла. И приняла — в последний свой миг она протянула руки темноте.

Порой с течением времени некоторые события представляются еще более удивительными, чем даже в самый первый момент. Хотя и тогда они поражали воображение.

Катя осознала это в ходе своей работы над многострадальной статьей для толстого журнала МВД.

Совершенно небывалая вещь — готовую статью она понесла на рецензию не редактору, нет, а полковнику Гущину, который сроду, кажется, не брал в руки толстых журналов министерства.

Но эту статью он прочел.

За рецензией Катя зашла через два дня.

В окнах просторного гущинского кабинета — первые отблески заката над Никитским переулком.

— Дед наш слег от расстройства, — это было первое, что сообщил Гущин. — Светило психиатрии Давид Гогиадзе. Простить себе никак не может, что проворонил редчайший феномен психиатрии — расщепление личности. Говорили ведь мы ему — так нет, своим авторитетом попер. Если бы тогда во время гипноза…

— Нет, Федор Матвеевич, — Катя покачала головой. — Разве вы не понимаете, с кем мы имели дело? Андерсен не появился бы тогда, никакой гипноз не заставил бы его показать себя нам тут, в полиции. Это означало раскрыть себя, свою тайну. Но не этого он боялся даже. Он страшился, что из-за его появления пострадает Мальвина. А Ласточка его так боялась… она тоже не посмела показать себя тогда.