Дэвид Хьюсон - Земля обетованная

Я набираю воздух для крика, для слова. Тяжелый груз наркоза давит на меня, смирительная рубашка в крови парализует, но боль не приглушает.

— …за твою жену и ребенка.

Возможно, это мое разыгравшееся воображение, а может, мотнув в отчаянии головой, я краем глаза замечаю за стеклом человека, поднимающегося со стула.

Никакой надежды. Все ушли, не к кому взывать, перекрыты все каналы к возможности выжить. За исключением простого акта милосердия. Последнего, что могут даровать человеку по имени Бирс.

Боковым зрением вижу, как игла входит в катетер.

Мартин-медик склоняется надо мной, заглядывает в мои глаза и говорит:

— Мне было приятно работать с вами, сэр.

По руке поднимается беспощадный холод. В затылке слышится звон, похожий на отдаленный бой колоколов на старой китайской церкви в полумиле от дома.

Надо мной лицо Уорхола. Я ощущаю его зловонное дыхание. Он снова улыбается. Улыбка стала другой — алчной и голодной.

— «Какие сны, — шепчет он, и я вижу его блестящие желтые зубы, мокрые губы, алчные голубые глаза, сосредоточенные на своей работе, — в том смертном сне приснятся?» [5] У. Шекспир. Гамлет. Перев. Б. Пастернака.

Пауза. Улыбка. Жаль, что у меня нет времени и сил — сказать ему, что я думаю о неуместном цитировании Шекспира. Беда в том, что мне и не слишком это важно. Все неважно.

Появилась новая боль. Острый химический скальпель вспарывает мне позвоночник — снизу вверх.

Я ору. И слышу себя. Напрягаю мышцы, стараясь вырваться из-под тугих хирургических ремней, напрягаю тело.

Мы в кухне, ее окна выходят в сад. Это то последнее лето. Кусты шиповника с трех сторон окружают сад. Из колючек выглядывает желтая душистая жимолость. Это два барьера — один сладкий и ароматный, другой защитный и колючий — между нами и мрачными темными домами.

На столе письмо.

Снова.

Я хочу избавиться от него. Снова.

Ее пальцы касаются моей руки, мягкие теплые губы на мгновение прижимаются к щеке.

— Ты думаешь, что от всего застрахован? — тихо поддразнивает она меня.

Этот голос я впервые услышал, когда в новенькой форме впервые пришел к ее школе.

— Думаешь, что подобные вещи случаются где-то с другими людьми? Что с тобой все по-другому? У тебя все будет хорошо? Так, Бирс?

Я ее почти не слушаю. Вижу в саду тень. Вижу ее сейчас и думаю: «Она настоящая или нет?»

Прищуриваюсь. Кашляю в кулак. Делаю то же, что и всегда, когда решаюсь на что-то. Открываю глаза. В этот раз все тяжелее, чем раньше.

Это не сад. Это кусочек рая возле дома, нашего дома. Там была семья, тепло и согласие. А тут комната смерти в унылой аккуратной тюрьме и скалящий зубы Мартин-медик. Он улыбается, подмигивает, совершает пируэты возле стола и поет песенку, которую я не слышу из-за страшного шума в ушах. Он посылает воздушные поцелуи фигурам за стеклянной перегородкой, извивается, как вошедший в раж танцор, звезда маленького шоу. Кланяется публике.

Сейчас я вижу их всех. Четыре ряда мужчин и женщин. Темные костюмы, серьезные лица. Они смотрят на меня, ждут моей смерти, ждут, когда я их освобожу.

Никто не двигается. Даже и та фигура, которую, как мне показалось, я узнал: темноволосый человек в тесном черном костюме, со знакомым длинным лицом, тяжелой челюстью, мрачными глазами и волнистыми волосами. Он выглядит гораздо старше, и вид у него очень жалкий.

— Стэплтон, — пытаюсь я завопить.

Я не слышу звука собственного голоса. Не могу поверить, что последним словом в моей жизни будет имя полицейского-мошенника, которого я перевоспитал в той, другой жизни.

— Я видел…

Что я увидел?

Не могу вспомнить. В том-то и проблема. Это всегда было проблемой. Но не сейчас.

Я видел тень в саду.

Что-то вспыхнуло в мозгу, некая дикая составляющая ворвалась в сознание и с бережностью отбойного молотка принялась лупить по живым клеткам, убирая все на своем пути.

Человек в черном костюме сидит совершенно неподвижно, даже пальцы не двигаются. А на меня обрушилась тьма. Грубое присутствие вещества, введенного в вену, принялось уничтожать последний огонек жизни, с теплящимися в нем слабыми, увядающими воспоминаниями о Мириам.

Я боюсь.

Чувствую облегчение.

Так было всегда. Всегда.

— Бирс? — спрашивает ее мертвый голос.

Сердце бешено колотится. Этот звук сейчас — самая теплая вещь на свете, и я знаю, что за ним — пустое бесконечное пространство.

Снова Оул-Крик, и я знаю, какой это день. Мне даже не нужно смотреть на лежащую на столе неоткрытую газету.