Лариса Исарова - Запонки императора, или орехи для беззубых

— Ох, я так любила в молодости играть в любительских спектаклях. Представляете, работала в домоуправлении, а на сцене была Офелией! А какой я была Виолой! Знатоки говорили, что не уступала лучшим актрисам императорской сцены…

Я неожиданно вспомнила старый польский фильм, где молодая горничная тайком надевала платье барыни и разыгрывала из себя аристократку.

— Вы рано начали работать?

Она кинула, и лицо ее потускнело.

— А потом барыня уехала и оставила вам на хранение свои вещи?

— Мы были как сестры…

— А где вы работали во время войны? В магазине или в столовой?

Она ненавидяще посмотрела на меня. Кажется, я угадала источник ее драгоценностей. Такие женщины осмотрительно обменивали ценности на продукты у голодных людей. Я вспомнила мамины рассказы. В годы ленинградской блокады она отдала бабушкину золотую цепочку за сто граммов сливочного масла…

Я направилась к двери и этим очень напугала старушку.

— Постойте, так же нельзя, мы и кофейку не попили и не покалякали. Я вам сувенирчик приготовила, настоящий, не чешский…

Она забежала вперед и протянула на ладони крошечный гранатовый крестик.

— Вам пойдет, на такой шейке…

— Я не принимаю сувениры, — сказала я холодно, — а на покупку у меня нет денег…

— Попросите Карена, вам он не откажет…

— Откажет. Он мертв.

Я внимательно наблюдала за бабушкой-Дюймовочкой, но ужас, исказивший крошечное морщинистое личико, был непритворным.

— Умер?

— Убит. После пыток.

Она пошатнулась и закрыла глаза.

Я усадила ее в кресло, не решаясь уйти и оставить женщину в таком состоянии. Потом она вздохнула, откашлялась, потерла грудь рукой.

— Дайте «нитронг», баночка на подоконнике…

Я протянула ей таблетки, она высыпала одну и проглотила, даже не запив.

Опять помолчали.

— Вы на милицию работаете?

— На себя.

Лицо ее стало розоветь. Она хотела еще что-то сказать, но я заторопилась. Главное я узнала: она не имела отношения к убийству, но почему-то панически боялась Марата, своего милого родственника…

В электричке я попыталась суммировать все. что выяснила за этот тягостный день.

Итак, Марат знал о тайнике, мог туда забраться, но зачем он бросил запонки на пол, вместо того чтобы просто стащить?

Коллекционерша «тетя Лошадь» рассказала о них какому-то скрипачу в ресторане. Но он не знал ни моего адреса, ни Марата.

Шагала хотели, кроме «тети Лошади», Кооператор и профессор: последний, не глядя, жаждал скинуть сто тысяч деревянных…

Больше всего я грешила на Марата, с его «принципами» можно было ожидать любой подлости, но он не выносил вида крови. Помню, как чуть не упал в обморок, порезав палец в нашей коммунальной кухне, и весь побелел, когда я заливала ранку йодом. Значит, пытки при нем исключались. А может быть, убийцы рассчитывали найти запонки и новую брошь, которую Карен не успел купить? Неужели он не мог сторговаться с рэкетирами?

Голова шла крутом, и я боялась идти в милицию. Боялась, что начнутся расспросы о его делах, покупках, продажах и заграничных компаньонах да о моих контактах с коллекционерами.

Я ведь тоже была далеко не ангелом и некоторые вещи, что привозил Карен, придавала алчным модницам по самым бешеным ценам. Я получала откровенное удовольствие, сбагривая жадным клушкам тряпки, раньше мне недоступные. И если в начале нашего знакомства Лиза купила у меня по скупочной цене старинную серебряную цепь — я тогда верила, что интеллигентный человек не будет обманывать равного себе по интеллекту, — то теперь я бестрепетно называла цену вдвое-втрое большую. чем мне стоила вещь на самом деле. Я перестала играть в поддавки со знакомыми, убедившись, что все коллекционеры живут по законам волчьей стаи.

Карен привил мне презрение и к милиции, называя их «доморощенными Пинкертонами», и как-то сказал, что всегда «задорого» покупал большого начальника. Это было выгодней подачек «оловянным солдатикам».

Вдруг мне вспомнился Боб, великолепный компаньон Карена. Мы познакомились в хаммеровском центре, и мне понравился большой американец в клетчатом пиджаке и с неизменной жвачкой во рту. Что-то было очень привлекательное в его носе картошкой, в добродушных серых глазах, во всем длинном, слегка помятом жизнью лице.

Мы поболтали по-английски, посмеялись. Боб обожал наши анекдоты и знал их множество, но в переводе на английский они звучали нелепо — у меня даже скулы заболели от смеха. Карен попросил отвезти Боба в гостиницу, но в машине американец пожелал, чтобы я напоила его чаем. Мы долго хихикали в моей кухне, потом он намекнул, что уже поздно возвращаться в гостиницу, и я постелила ему на раскладном кресле пушкинской поры. Через некоторое время он перекочевал на мою тахту, и я не прогнала его. Правда, он оказался не на высоте, жаловался, что не выспался в самолете, намотался за день по Москве, а утром огорошил меня, когда с чисто одесским акцентом произнес: