Павел Саксонов - Можайский — 6 - Гесс и другие

«Значит, — улыбаясь, спросил я, — это вы — тот самый друг, который отправил наблюдателя на вокзал?»

Талобелов тоже улыбнулся:

«Семен рассказал?»

«Зволянский в него так и вцепился!»

«Понимаю!»

«Но как вы это проделали?»

«Очень просто: подошел и сказал, что Молжанинов уже взял билет и прямо сейчас садится в поезд на Берлин, где собирается пересесть на поезд до Венеции».

«Какой странный маршрут!»

«Подумаешь! В нашем деле — чем путаней, тем достоверней!»

«И вам поверили?»

«Отчего же нет?»

Талобелов — честное слово! — подмигнул.

«Но зачем вообще вы это сделали? Вы же сами сказали, что наблюдателя просто задержат?»

«Я подумал, — ответил Талобелов, — что этого недостаточно и даже может привести к обратным последствиям. Задержание вызвало бы подозрения, а связаться со своими людьми задержанный, вы понимаете, смог бы без труда. У нас ведь не пыточные, к сожалению, и не съезжие! И вот, если бы так и случилось, дом неминуемо был бы взят под куда более тщательное наблюдение, а значит нам с Семеном точно пришел бы конец! Мы оказались бы загнаны в угол без всякой надежды вырваться из него».

«Но Зволянский…»

«Да ведь не смог бы Сергей Эрастович каждые четверть часа наблюдателей снимать!»

«М-да, — согласился я, — пожалуй!»

Мы замолчали и как-то разом поворотились к стеклу.

Зволянский по-прежнему сидел в кресле и пил, кажется, уже вторую или даже третью стопку. Молжанинов же вернулся к прерванной им было работе: он снова начал собирать со стола бумаги и относить их в камин.

Камин полыхал безумным пламенем. Если бы это видели вы, Митрофан Андреевич, вас — уж простите — хватил бы Кондратий!

— Так жарко было?

— Не то слово!

Митрофан Андреевич улыбнулся, хотя улыбка получилась грустной:

— Вот и говори после этого людям, что огонь — не игрушка! Четыреста семьдесят пожаров за минувший год — дело рук таких вот безумцев… Четыреста семьдесят, господа [48] 48 Митрофан Андреевич явно преднамеренно сваливает в одну кучу пожары, произошедшие от следующих причин: горение сажи в трубах — 198; неисправность каминов и печей — 144; неосторожное обращение с огнем — 127. Итого — 469. Если учесть то, что в 1901 году всего произошло пожаров 1001, цифра получается внушительная: без малого 47%! Но, разумеется, вряд ли в эту статистику справедливо включать то же горение сажи в трубах: уж эта-то причина вряд ли соотносится с описанным случаем. Да и неисправность каминов и печей — тоже: сомнительно, чтобы в таком доме, каким был дом Молжанинова, камин мог находиться в неисправном состоянии. Очевидно, Митрофан Андреевич объединил все эти причины в одну ради именно устрашающей цифры, то бишь — ради красного словца. !

Мы — все — покачали головами: мол, и не говорите, Митрофан Андреевич, — жуть-то какая! Но — за всех, разумеется, не скажу, но за себя ручаюсь — приведенная полковником статистика интересовала нас куда меньше, нежели рассказ Вадима Арнольдовича, явно подходивший к концу. Во всяком случае, не успел я и рот открыть, чтобы попросить Вадима Арнольдовича продолжить, как меня опередил Чулицкий:

— Неужто всё вот так и спалили? — спросил он, имея в виду картотеку Молжанинова.

— Да, — подтвердил Гесс, — абсолютно всё!

— Вот жалость!

Можайский:

— Подозреваю, потеря и впрямь существенная! Было бы интересно заполучить такую картотеку хотя бы на день-другой! Что-то мне подсказывает, что лично я узнал бы много интересного о моем участке!

Чулицкий хмыкнул:

— Да ведь каждой собаке известно, что ты, Можайский, в своем участке — как рыба в воде! Неужели собаки брешут?

Можайский хмыкнул в ответ:

— Брешут, Михаил Фролович! Конечно, брешут!

Лицо Чулицкого сделалось серьезным:

— Да, согласен, — сказал он, — знать всё невозможно, а молжаниновская картотека могла бы многое рассказать и мне… или вот: Сергею Ильичу. Я-то на покой собрался, а Сергею Ильичу еще работать и работать!

Инихов вздохнул:

— Действительно жаль!

Это прозвучало двусмысленно, но все мы поняли: слова Сергея Ильича относились к картотеке, а не к предстоящим ему многочисленным трудовым будням.

— Неужели, — Чулицкий вновь обратился к Гессу, — совсем-совсем ничего не осталось?

Гесс — так же, как и Сергей Ильич — вздохнул:

— Боюсь, совсем ничего… Вы же понимаете, Михаил Фролович: я не мог вмешаться в процесс уничтожения. Даже раскрой я свое присутствие в доме, кто бы мне позволил вмешаться?