Юлиан Семенов - Он убил меня под Луанг-Прабангом

- Прошло.

- Ну, пошли.

И они шагнули в гулкую кромешную темноту.

- У вас нет фонарика? - спросила Кемлонг.

- Есть. Зачем?

- Просто так. Вы станьте здесь, а я отойду вот туда.

- Куда?

- Здесь есть уступ.

- Вы как кошка - видите в темноте?

- А разве кошки видят в темноте?

- Еще как.

Кемлонг усмехнулась:

- Не зря, значит, женщин считают кошками.

Она запела, и голос ее сейчас был совсем иным - низким и гулким.

- Теперь пойдем дальше, - сказала она, - в следующей пещере будет иначе.

- Я ничего не вижу, Кемлонг.

- Я тоже, - улыбнулась она.

Степанов слышал ее шаги, а потом почувствовал ее рядом с собой близко-близко.

- Когда война, - шепотом сказала она, - очень хочется любить кого-то, кто сильнее.

Степанов чувствовал, что она хочет, чтобы он обнял ее. Это всегда чувствуешь.

Она вздохнула и сказала:

- Пошли в следующую пещеру. Я ее зову веселой.

Кемлонг снова взяла его за руку и повела за собой.

- Здесь опустите голову. Сейчас повернем налево. Вот здесь. Стойте.

Она отошла от Степанова, и он услышал иной голос, повторявшийся разнозвучащим эхом:

Какая же она, любовь?

Огромная, как облако, или маленькая,

как опавший лист?

Кто видел ее - глаза в глаза?

Никто, никто, никто...

А счастье какое? Светлое, как утро,

или пронзительное,

Как одинокие сумерки?

Кто ответит мне?

Эхо, мое эхо, только эхо...

00.40

- Мы с тобой люди разных скоростей, Сара. Каждому человеку сообщена своя скорость. Так вот, наши скорости, как выяснилось, не совпали.

- Пойдем танцевать, Эд. Бог с ними, со скоростями.

- Я не хочу танцевать.

- Я прошу тебя, Эд... Я тебя очень прошу...

- Я не буду танцевать, - повторил он и сразу же подумал: "Зачем я говорю с ней так? Ведь она - единственный человек на земле, который меня любит. Она знала меня вывернутым наизнанку и все равно любит меня. Она знала про всех моих баб и все равно любила меня. У меня у самого комплекс неудовлетворенности - при чем здесь она?"

- Ну, представь себе, что я вернулся, Сара. Что будет?

Она ответила:

- Не знаю.

- Хорошо, ты не знаешь... Тебе легко ничего не знать. Ты всегда пряталась за мою спину: "Эд все знает, он что-нибудь придумает!". А как быть с Уолтом? Как быть с нашим мальчиком?

- Что - мальчик?! При чем здесь мальчик? Не прячься за Уолта. Поживет с отчимом - в конце концов.

- Это запрещенный прием.

- Почему? Ты можешь делать мне больно, а когда я говорю правду - это запрещенный прием?

- Сара, я живу на этом свете только для того, чтобы могли жить вы.

- Ты врешь. И самое отвратительное, что ты сам веришь в эту ложь! Мы здесь ни при чем: ни Уолт, ни я. Ты же все время ищешь! Себя, свою литературу, правду, ложь! А главное - ты ищешь ту, которая тебе нужна, которая вернет вдохновение, съеденное твоим безденежьем и моими скандалами. Ты же сам сказал мне, что у каждого мужчины есть своя женщина-мечта. Вот ты и ищешь эту мечту, а из-за того, что их нет на свете, этих женщин, ты мечешься, а я схожу с ума и старею, разрываясь между собой, Уолтом и тобою. Это так жестоко и нечестно, Эд. Я ни о чем тебя не прошу. Я хочу правды. Понимаешь? Правды и определенности. Я же обыкновенный человек, Эд... Я не могу как ты... Я хочу обыкновенного маленького счастья, а оно всегда маленькое - это настоящее счастье. Большим бывает только горе.

Когда ему стало совсем плохо, он поехал к знаменитому писателю. Он так запутался в простых сложностях этого мира, что решил поехать к тому знаменитому писателю, который жил безвыездно у себя на ферме: издатели сами приезжали к нему по первому же вызову.

- Научитесь смотреть вокруг себя, как биолог, препарирующий лягушку, - говорил тот, расхаживая по громадному холлу, отделанному мореным дубом, вывезенным из старинного британского замка. - И не лезьте на стенку. Не ищите ничего в сфере чувствований. Мир определяют формы собственности. Я сделал обрезание этой мудрой марксистской догме. Мы отменили рабство, это было непопулярным по форме, но суть рабства царствует в мире: из каждых двух один мечтает быть собственником другого. Это повсеместное явление: в любви, стоматологии, ядерной физике, сельском хозяйстве. Это справедливо. Стюарт, это справедливо, как ни грустно мне это говорить. Иначе и не может быть, потому что тогда начнется хаос. Что будет с деревьями, если они перестанут принадлежать земле? Или с вашими руками, если они перестанут принадлежать туловищу? Наша демократия - это хаос, но при этом же преддверие научно продуманного, демократичного по форме рабства. Мы все на грани рабства, Стюарт. Нам говорят, что мы свободны, и нам лгут, но если нам скажут правду, если нам скажут, что мы - рабы, - о, вы поглядите, какая тогда начнется потасовка!