Анна Шахова - Ванильный запах смерти

От пережитого потрясения ему хотелось орать в безумном исступлении от какого-то восторженного ужаса, от фантастичности всего происходящего. Гулькин отхлестал правой рукой левую, потом ущипнул себя за коленку, желая наконец проснуться. Угомонившись, тяжело дыша, с каплями пота, заливавшими глаза, стекавшими по спине, Лева уселся наконец на стул. Закусив кулак, он раскачивался из стороны в сторону, обводя взглядом баснословное богатство, и тонко попискивал:

– У-у-у… Я не виноват. Главное, я ведь ни в чем не виноват! Старушка просто попросила взять ценные книги на хранение.

Сложив губы бантиком, он артистично передразнил мяукающую вдову: «Убили артиста – я теперь и от шороха вздрагиваю. А тут еще книги… Кошмар-кошмар…»

– Ага! Вздрагивает она. Вместе с пугливым сынком. Какие книги? Почему?.. Я даже не спросил! Не усомнился! У-у-у… Отчего она именно мне доверилась? Считала идиотом? Простофилей? Не-ет, кристально честным идиотом с прекрасной душой. Все вы считаете меня таким. Все! Даже Лика, как с маленьким несмышленым кутенком обращается. А я вот, я вот возьму – и…

Лева вдруг хищно прыгнул к столу, сбросил одним движением руки хлам на пол, целиком освободив столешницу, и принялся неловко выковыривать деньги из «Истории» и без особых церемоний кидать их на грязноватую клеенку.

Алексей Марленович Пролетарский вышел из здания районной администрации с серым и каким-то остекленевшим лицом. Разговор с главой местной администрации получился сугубо похоронным. Виктор Полуэктович соболезновал от души, будто старый коллега и партнер не только потерял мать, но и сам того гляди рухнет с края вырытой могильной ямы вниз. «Все-е знает Луэктыч – друг, тля, старый…» – думал с саднящей душу обреченностью Алексей Марленович, подходя к машине, дверцу которой вышколенно распахнул перед ним охранник. Этого мастодонта чиновник завел совсем недавно, почувствовав неусыпную слежку.

Конечно, «Луэктыч» знал об уголовном деле, заведенном на непосредственного подчиненного Пролетарского, по которому тот проходил свидетелем. Пока свидетелем. Кого нынче делом о взятке в особо крупном размере удивишь? Мелкие головы полетели-замелькали, ох, замелькали… Вот и эта голова, плоская, бледненькая, показалась сегодня Виктору Полуэктовичу странно уменьшившейся – куда только весь апломб подевался? Сдулся, как отслуживший свое шарик на демонстрации?

О размерах, да что там – о богатырском размахе деятельности «трудяги» Пролетарского Виктор Полуэктович догадывался. И теперь, глядя из окна своего кабинета на садящегося в «БМВ» с мигалкой московского чиновника, сдобнощёкий, мягкий в повадках «Луэктыч» не знал, страшиться ему возможного краха бывшего компаньона или перевести с облегчением дух. Лет пять их не связывали деловые контакты. Каждый пошел своей дорогой. Та, что избрал «Луэктыч», видно, оказалась прямее и надежнее. Вот только шумиха вокруг этого отельчика портила главе района аппетит и сон. Что за маньяк орудует там? И страшно неудобно с матерью Алексея получилось. Месяц назад он удивился и обрадовался звонку чинуши-приятеля, обещал покой и изоляцию для его матушки, а вышло…

– Тьфу, пропасть! – Виктор Полуэктович подошел к столу, залпом допил остывший чай из щербатой керамической кружки с нарисованным морским котиком. Кружка эта путешествовала с хозяином два десятилетия из кабинета в кабинет. Оберегать ее вменялось в обязанности всем секретаршам «Луэктыча».

«Да прихлопнуть этот нарост ивовый надо было еще по свежим могильным следам Говоруна! – припечатал кружку к столу начальник. – Вот уж кто умел подсластить пилюли. И ручку позолотить. Что я?! О чем я?!» – Глава района дернул галстук и уселся за рабочий стол, где его ждала груда неразобранных документов.

«Собачья жизнь. Уехать бы к чертям на Камчатку! Ребята звонят, говорят, даже дом наш сохранился, подлатали его. – «Луэктыч» почесал морского котика на кружке пухлым пальцем. – А теперь вот жена Машка зовет меня поношенным котиком. Собачья жизнь, да и только».

«Неужели не простое ограбление, а инспирированная акция?» – ужасался, холодея, Пролетарский.

Машина вырулила на шоссе и набрала приличествующую ей скорость, сгоняя с левой полосы неторопливых дачников и блондинок.

«Мама, мама-то при чем? Это же немыслимо! Она не знала, не понимала – только слушала меня и верила. Только служила».

Если бы не охранник, Алексей Марленович дал бы сейчас волю слезам, гневу, страху, которые не позволяли вдохнуть полной грудью.