Оксана Обухова - Шутки в сторону

Все так же в пеньюарах, мы заскакали по комнатам и, цепляя взглядами зеркала, взялись изобретать достойные наряды для диетического питания. В этот момент от двери донесся перезвон домофона.

— Кто это может быть? — прошептала Полина. — Диана?

— Вряд ли, — также тихо ответила я. — Два подряд выхода из кельи для нее — несусветный рекорд…

Почему-то на цыпочках Полина подкралась к двери, посмотрела на экран домофона и выдохнула:

— Гоша Стелькин, чтоб ему ни дна ни покрышки! — нажала на кнопочку автоматического отпирания ворот и обернулась ко мне: — У Гоши сейчас душевный кризис. Он только что потерял свою любовь. Будь к нему повнимательнее, пожалуйста.

Я натянула на лицо сердечную улыбку, приготовилась к встрече с человеком в душевном надломе и получила отменный плевок в свою здоровую нервную организацию.

Гоша вошел в гостиную, собрался было поздороваться, но выдал совершенно другое:

— Мама роди меня обратно. Две блондинки. В одной комнате. Кошмар. — Все на одной ноте, как чтение приговора. — Вы что, девки, очумели?! Смывайте все немедленно!

— Гошик, у нас нет времени, — понуро пропела Полина и покосилась на будильник.

До часа «Ч» в «Диетической кухне» оставалось сорок минут.

— Так. — Гоша засучил рукава. — Сколько у меня есть?

— Пятнадцать минут, — отчеканила Караулова. — Нам еще одеться надо.

— Лицо под воду, — скомандовало совершеннейшее, по мнению Колбасовой, чмо, проходя мимо меня и направляясь к лестнице на второй этаж. — Какое платье на вас будет? — перескакивая через две ступени, крикнул на ходу.

— Слушайся, — поймала мое возмущение на выходе мадам Полина. — У него душевный кризис.

— Думаю, короткая кожаная куртка цвета морской волны! — проорала я и пошла засовывать «дрезденский фарфор» под холодную воду.

— И брюки? — раздалось сверху.

— Да! Бутылочного цвета!

То, что Гоша изобразил на моем лице, не передать никакими словами. Тут понадобятся акварельные краски и рука опытного портретиста.

Он кудесничал с палитрой и за десять минут преобразил мое лицо до совершенной (в этом случае имеется в виду наиболее льстивый смысл слова) неузнаваемости. Из гардеробной Полины, пока я смывала «дрезденский фарфор», Гоша принес лазоревый шарфик и создал на моей голове тюрбан, под который ловко спрятал мою гнедую гриву. Потом покопался в огромной шкатулке, в которой Караулова аккуратнейшим образом хранила солнцезащитные очки, и, выбрав огромные, в белой пластмассовой оправе, нацепил их мне на нос.

— Все. Принимайте работу.

Я глянула в зеркало и обомлела. Из зеркала на меня смотрела чужая, невероятно красивая женщина. Несколько старше действительной натуры, но это натуру не портило.

— Приятно работать с таким материалом, — скромно отмел все комплименты кудесник пудры и помады. — Езжайте. Я вас здесь подожду.

— Можешь представить, что бы Стелькин с тобой сделал, будь у него в запасе лишних двадцать минут, — выводя машину из гаража, предположила Полина. — Тебя бы единогласно выбрали мисс Вселенной в полном единогласии.

— Волшебник, совершеннейший волшебник, — согласилась я. — И что такой мастер у нас в провинции делает?

— Лечит раненую душу, — нахмурилась Полина и ударила по педали тормоза. Заболтавшись, мы едва не поцеловали автобус в задний бампер. — Он работал в Москве, — отдышавшись, продолжила водительница, — и там познакомился с солистом одной «мальчуковой» группы. Понимаешь, в каком смысле познакомился?

— Угу.

— Так вот. А у этого «соплиста» уже был бой-френд — крутой продюсер.

— Тот самый Крутой?

— С ума сошла! Я имела в виду — влиятельный! И вот он-то Гошика из Москвы и попер. Сказал, еще раз где-нибудь увижу, ноги вырву, руки вставлю и скажу, что так и было. То же самое пообещал сделать, если Гошик устроится в Питере. Перекрыл, гад, кислород таланту в обеих столицах. Taк-то вот.

Любой талант, а тем более несчастный, вызывает во мне самые глубокие чувства. От восхищения до поклонения. Старательно припомнив все столичные туполевские связи, я тут же клятвенно пообещала наступить на горло родимой гордости, связаться с Назаром Савельевичем и пробить для Гоши индульгенцию.

Очень грустный Семен Иванович Протопопов сидел за столиком «Диетической кухни» в полном одиночестве. Я присмотрелась к его тарелке и предположила, что грусть, вероятнее всего, вызвана видом серо-зеленой котлетки и кучки пареных овощей немногим более радостного цвета. Стакан кефира натюрморта тоже категорически не оживлял.