Уильям Айриш - Леди–призрак. Я вышла замуж за покойника

Ее рука предательски потянулась к горлу. С огромным трудом удержалась. Неловко присела на стул.

Адвокат прокашлялся:

— Верно, по–моему, тут как раз об этом, Дональд. Остальное остается как раньше.

Отец подвинул стул поближе.

— Хорошо. Можно подписывать? — спросил он.

Мамаша Хаззард, закончив работу, откусила нитку. Стала собирать рукоделие в корзинку, готовилась уходить.

— Сначала сказал бы Патрис, о чем речь, дорогой. Не хочешь, чтобы она знала?

— Давайте скажу я, — предложил адвокат Уинтроп. — У меня будет покороче. — Повернувшись к Патрис, он дружелюбно поглядел на нее поверх очков. — Дональд меняет условия завещания, делает дополнительные распоряжения. Видите ли, первоначально предусматривалось, что после покрытия долгов и уплаты по обязательствам оставшееся имущество делится поровну между Биллом и Хью. Теперь же мы меняем это следующим образом: четверть отходит Биллу, остальное вам.

Патрис почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, будто его залило обжигающим красным светом, и все это видят. Ею овладело мучительное желание оттолкнуться от стола и бежать. И в то же время ей было не оторваться от стула.

Облизав пересохшие губы, женщина постаралась говорить спокойно.

— Я не хочу, чтобы вы делали это. Не хочу, чтобы включали меня.

— Не думай ничего такого, — добродушно улыбнулся Билл. — Ты никого ни в чем не ущемляешь. Мне остается дело отца…

— Это сам Билл предложил, — пояснила мать.

— Когда ребята достигли двадцати одного года, я для начала выделил им единовременно наличными.

Она, не слушая, вскочила на ноги и в панике оглядела всех.

— Не надо, прошу вас! Не надо там моего имени! Я не хочу, чтобы оно там упоминалось! — Протянула руки к отцу. — Папа! Послушай же меня!

— Это же в память Хью, дорогая, — тактично подсказала мать. — Неужели не понятно?

— Знаю, всем нам тяжело вспоминать о Хью. Но и ей тоже надо жить. Думать о сыне. И такие вещи нельзя откладывать по настроению. О них надо думать заранее.

Патрис повернулась и выбежала из комнаты. Никто за ней не последовал.

Заперлась у себя. Взявшись за голову, принялась метаться по комнате.

— Мошенница! — вырвалось у нее. — Воровка! Забралась в чужой дом и…

Через полчаса в дверь постучали. Подошла, открыла. В дверях стоял Билл.

— Привет, — неуверенно заговорил он.

— Привет, — так же неуверенно ответила она.

Будто они не виделись, по крайней мере, несколько дней, а не всего полчаса.

— Он подписал, — сообщил Билл. — После того как ты поднялась к себе. При свидетелях и прочее. Дело сделано, хочешь ты того или нет.

Она не ответила. Битва была проиграна еще там, внизу, а это было лишь заключительное коммюнике.

Билл смотрел на нее как–то странно. В равной мере испытующе и непонимающе. С легкой долей восхищения.

— Знаешь, — произнес он, — не пойму, почему ты так себя вела. И я с тобой не согласен, думаю, не надо было так реагировать. — Доверительно понизил голос. — Но, так или иначе, я рад, что ты держалась именно так. После этого ты мне еще больше нравишься. — Неожиданно протянул руку. — Попрощаемся на ночь?

Она осталась одна в доме. Правда, не совсем одна — наверху в кроватке спал маленький Хью, у себя в задней комнате копошилась тетушка Джози. Родители ушли в гости к Майклсонам, старым друзьям.

Патрис любила время от времени оставаться в доме одна. Не часто, не все время, это бы походило на одиночество. А что такое одиночество, она уже однажды испытала и больше не желала испытать.

Но оставаться одной вот так, на пару часов, с девяти до одиннадцати, не испытывая одиночества, зная, что они скоро вернутся, было приятно. Можно бродить по всему дому, подняться наверх, зайти в одну комнату, в другую. Не то что этого нельзя в другое время, но когда никого нет, испытываешь особое чувство. Сильнее ощущалась принадлежность к дому.

Они ее звали с собой, но она отказалась. Возможно, потому что знала, что, если останется одна, к ней снова придет это ощущение.

Ее не уговаривали. Никогда не уговаривали, не настаивали. Уважали как личность, размышляла она, и это одна из их приятных черт. Одна из многих.

— Ладно, может, в другой раз, — улыбнулась, уходя, мать.

— В следующий раз обязательно, — пообещала Патрис. — Они такие приятные люди.

Она побродила по комнатам, впитывая в себя это ощущение «принадлежности». Там тронула спинку стула, там попробовала на ощупь оконную штору.

Мое. Мой дом. Мой и моих родителей. Мой. Мой. Мой родной дом. Мое кресло. Моя штора. Сейчас я ее поправлю, пусть висит вот так. Глупость? Ребячество? Причуда? Несомненно. Но кто без ребячества, без причуд? Что без них за жизнь? И есть ли вообще без них жизнь?