Павел Шестаков - Три дня в Дагезане

- Откуда он знал, что самолет лежит у озера?

- Он никогда не говорил, что знает, но упорно советовал искать в верховьях Красной речки.

- Упорно?

- Упорно. Когда я не одолел, как вы выразились, подъем, он послал Матвея. Обидно. Подняться было можно. Я ходил туда сегодня с Галиной.

- Когда вы вышли?

- Рано. - Олег откашлялся. - Может быть, достаточно, доктор? Я стремился, как мог, удовлетворить ваше любопытство.

- Спасибо.

- Всего доброго.

"Самоуверенный парень. Не битый. Современный. У Демьяныча верный глаз".

- Игорь Николаевич! - услыхал Мазин. Впервые архитектор назвал его по имени и отчеству, и в этом обращении Мазин уловил доверие и еще другое раскаяние. - Все я напутал, насловоблудил, сам не пойму зачем. Ведь зарекался не болтать... А наплел про скважину, бред всевозможный. К счастью, прояснилось, рассеялось.

- Что прояснилось, Алексей Фомич?

- Да галлюцинации мои. Что Олег странно вел себя, и вроде Миша скрывал, зависел от него. Вот уж ахинея!

- Не уверен. На мой взгляд, ничего этот парень не прояснил, наоборот, замутил. Что знал Калугин о самолете? И почему журналист к нему прикипел? В такую погоду жизнью рисковал. Зачем? Самолет нашли. Никуда он не денется. Зачем к черту на рога в такой спешке взбираться?

- Характер, Игорь Николаевич. Спортивный, упрямый.

- Ладно, Алексей Фомич. Понимаю вас. Поймите и вы меня. - Мазин решил бросить свою карту. - Факты мне требуются и ваша помощь. Расскажите, как Калугин попал в тюрьму. Я не ошибся? Ведь вы встретились с ним не на свободе?

Кушнарев сник. Ему стало больно.

- Как это я... как мог проговориться...

- Вы не проговорились. Я сопоставил ваши слова о помощи Калугину с датами его жизни. Не вините себя. Он совершил серьезное преступление?

- Серьезное? Он напился водки. - Кушнарев вдруг заторопился, спеша поскорее избавиться от всего, что таил, что давило на него. - Он выпил. Первый раз в жизни выпил. И друзья, нет, не друзья, подонки, враги злейшие, решили сломать замок на киоске или ларьке, а его попросили постоять, посмотреть, предупредить, свистнуть. Вы знаете, как это делается. Он свистнул или не успел... Все попали в милицию. Признали предварительный сговор группы лиц... Беда заключалась в том, что мальчик органически не мог переносить неволи... Художник! Хотя он не был еще художником, а ребенком, мальчишкой, шестнадцать лет! Он не мог покориться этой страшной нелепости. И совершил еще две непростительные глупости. Сначала он... Поймите только правильно!

- ...попытался бежать?

- Да! Откуда вам...

- Нетрудно сообразить. Его поймали и увеличили срок.

- Именно. Тогда Миша попытался покончить с собой.

- Вы спасли его?

- Помог. Спасла война. Он попросился на фронт... И прожил еще больше четверти века.

"Это шаг вперед. Но как сосчитать шаги? Сколько их?"

- Я встретился с ним в Москве, на выставке. Тогда я боялся встреч со знакомыми. Они напоминали мне о прошлом, а прошлого больше не было. Жизнь разделилась на до и после... Мостика я не искал. Я боялся отверстий в стене. Там виднелись юношеские сны, сказки, а я проснулся, я не досмотрел сладких снов и не хотел их больше видеть... Простите. Мы говорим о Мише, а не обо мне. Я забыл, увлекся. Однажды я зашел на художественную выставку. Все-таки я был не чужд изобразительному искусству. Фамилия художника мне ничего не говорила...

- Фамилия вам ничего не сказала?

- Миша сменил ее. Ему тоже не хотелось встречать старых знакомых. Но я узнал один пейзаж - тусклый день на севере, почти незаметные краски. Он не бросался в глаза, посетители не задерживались, но я видел эту тундру в другой рамке... Мне захотелось посмотреть на автора.

Понимаете, не в том дело, что я его за рукав стеганки схватил, когда он в смерть хотел кинуться. Не за то он мне обрадовался. Это странно, так в жизни только бывает. Мне в свое время, еще до ареста, в школе случилось побывать, где Миша учился, увидеть его рисунки. Они запомнились. И потом "там" я сказал ему, что думал, и о рисунках, и главное - как человек жить должен, дорожить собой, если его коснулось настоящее, искра таланта. Короче - сказал то, что тысячу раз повторял себе и во что сам не смог поверить, потому что дара-то подлинного не было и многого другого не хватило, не коснулось. А его коснулось! И он поверил - и выжил. Как художник выжил, понимаете? За это он и ценил меня. А за рукав и охранник схватить мог: "Стой, мол, парень! Не положено тебе жизнью своей распоряжаться!" И мне от этого легче жить стало. Ведь не зря просуществовал, не без пользы все-таки...