Владимир Лорченков - Гавани Луны

Я навалился на ее груди – тут уж она могла быть спокойна, – и вошел, наконец.

Приподнялся на руках, оглядел женщину, стал раскачиваться. Люба зашипела, и стала подмахивать. Минут десять у нас ушло на то, чтобы согласовать ритм, после чего мы стали загонять кровать в пол. Лежа на плотном, мускулистом животе, я бился о чужие бедра, словно рыба, брошенная на траву, и картина рыбалки, – на которой я не был вот уже восемнадцать лет, – всплыла перед моими глазами, словно живая. Даже глаза Любы блестели, словно чешуйки. Я вспомнил рыбу, поблескивающую на земле, камыши, воду, негромкий голос покойного уже отца, смех брата в лодке за камышами… Я чуть не уснул, пока мое тело билось. Так, должно быть, умирает рыба на берегу? Сознание угасает, хотя мышцы еще полны сил. Так же, наверное, бьется утопающий.

А-а-а-а-, – сказала рыба.

Хотя, конечно, это был стон Любви.

Я очнулся. Обрезанная крайняя плоть – забавно, что это случилось с одним из бессарабских интеллектуалов, падких на антисемитизм, – дает мне одно очень ценное качество. Ценное как для женщин, так и для меня. Они любят, когда их трахают подольше, я люблю в это время подумать. Так что у Любы было достаточно времени, чтобы потечь, словно сорвавшийся кран, и я в который раз с удовлетворением увидел огромное мокрое пятно под бедрами женщины, на которой лежал. Рину это бесило. Как и моя властная манера зачерпывать из этой лужи и размазывать ей по лицу. Но тут уж я ничего не мог поделать. Я обязан пометить ее, как свой кусок. Жаль только, это помогало лишь на время секса. Она любила меня, только пока мой великолепный, большой, обрезанный член был в ней.

Когда наши части тела разъединялись, чувство уходило, и Рина вновь обретала власть над собой.

Да и надо мной тоже. Интересно, где она сейчас, подумал я, размазывая по лицу Любы то, что выжала из себя ее дырки. Люба пыталась ухватить губами мои пальцы, и иногда я ей это позволял. Когда ей удалось вцепиться в мой большой палец своими толстыми губами, она стала похожа на безумную рыбку, которая сама себя насадила на крючок. Но разве так и не происходит? О, тогда она повела себя словно рыбка, которая вылетела из воды, чтобы броситься на крючок. Я почувствовал нестерпимое желание дернуть пальцем так, чтобы разорвать ее губы. Мне хотелось, чтобы по ним текла кровь. Я сунул ей в рот большой палец и другой руки и раскрыл ей рот. После этого я плюнул туда, и она стала, наконец, кончать. Кончил и я, постепенно поникая на ее грудь. Меня клонило к ее громадной груди, словно цветок подсолнуха к земле к вечеру. В конце я просто привалился щекой к ее тугому мокрому мясу. Тут она, наконец, заговорила. Голос у нее был сытый, – как всегда после секса, – но слегка подавленный.

Ты все-таки убил ее, – сказала она.

Я вижу под подушкой кровь, – сказала она.

Как раз под подушку-то я и не заглядывал. Ну что же. Самое время это сделать, подумал я. И, не слезая с Любы, приподнял краешек подушки.

Там действительно была кровь.

– Ты убьешь и меня? – спросила она, широко раскрыв свои бездумные глаза.

О Господи, Люба, – сказал я.

Конечно, я не собирался убивать ее. С чего бы? Да я вообще никого убивать не собирался, больно уж трусил насчет этого. Рина так и говорила: в тебе, миленький, тысяча зверей, но укротитель их я. И стоит мне щелкнуть плетью… Я относил это к ее необузданному эгоцентризму. Ей вечно хотелось быть кем-то большим, чем она была. Удивительно, что это чувство посещает исключительно тех, кто и так многое собой представляет. Будь она ничтожеством, ей и в голову бы не пришло объявить себя покорительницей бурь. Кстати, будет ли сегодня буря? Судя по потемневшему краю неба, Днестр предвещал нам дожди и песчаные столбы, застывшие на горизонте, словно какие-то библейские часовые. Я видел краешек окна, потому что грудь Любы, на которой я лежал, была высока. Самая высокая из всех подушек в доме не больше ее груди. Вот еще одна причина, по которой ее ненавидела Рина. Я прижался щекой к Любиной груди еще сильнее, и почувствовал, что ее сердце стало биться чаще. Оно словно висело там, в груди, на невидимых мне ниточках, и кувыркалось, потеряв равновесие. А меня от него отделял лишь толстый слой раздувшейся кожи. Я любил ее грудь. Бог ты мой. Конечно, я не собирался ее убивать.

Так ты и меня убьешь? – сказала она.

Любовь, не болтай ерунды, – сказал я.

Откуда на постели кровь, – сказала она.

По утрам меня мучают приступы давления, – сказал я.