Владимир Данихнов - Колыбельная

Он остановился, чтоб отдышаться.

Вы, наверно, думаете, что я псих, сказал он. Может, и так. Но вы не представляете себе, как мне скучно. Жизнь настолько банальна, что иногда мне становится страшно. Вы думаете, я преувеличиваю? Ваше счастье, если вы так думаете.

Правая нога по щиколотку погрузилась в холодную воду. Гордеев отступил на шаг, наклонился и нащупал пистолет; поднял его и сунул в кобуру. Честно говоря, я ожидал, что вы его подберете, сказал он. Неужели вы настолько уверены в себе? Или у вас здесь припрятано свое оружие? Было бы забавно.

Гордеев толкнул незапертую дверь, перешагнул порог и увидел вдалеке мерцающий огонек. Он пошел к нему, удивляясь банальности Молнии. Он шел долго. Огонек не удалялся и не приближался; он просто мигал всё время на расстоянии как отблеск чего-то несуществующего. Гордеев остановился, не понимая, что происходит. Паники не было. Может, так и надо, подумал он и вспомнил одну из немногих прогулок с отцом. Дело было зимой, лет двадцать назад. Они купили хлеб в маленькой булочной. Отец молча расплатился и протянул буханку сыну. Гордеев взял хлеб, не произнеся ни слова. Они вышли на середину моста. Внизу в стылой воде плавали утки. Гордеев подумал, что они плавают хаотично, как молекулы при броуновском движении. Он отщипнул мякиша и швырнул с моста; хаос немедленно обратился в порядок. Смотри, папа, сказал он, смеясь, эти утки движутся поступательно. Ему показалось, что это хорошая шутка. Отец украдкой посмотрел на часы. Он думал, что Гордеев не заметит, как он глядит на часы, но Гордеев заметил. Мальчик отщипнул еще немного хлеба, покрошил в пальцах и разжал ладонь. Крошки сдуло ветром. Утки накинулись на угощение.

— Нравится кормить уток? — спросил отец.

— Нравится, — ответил Гордеев.

— Великолепно, — сказал отец.

Он снова посмотрел на часы.

— Надо идти? — спросил Гордеев.

— Да, сынок, — вздохнул отец. — Много работы. Ты же не обидишься, верно?

Гордеев молча кормил уток; ему нравилось создавать из хаоса порядок. Я возьму такси, сказал отец. Ты сам домой доберешься? Гордеев кивнул: доберусь. Отец неуклюже потрепал его по волосам: умница. Ты у меня совсем взрослый. Помявшись, он протянул сыну картонную коробку, перевязанную розовой лентой: передай матери, хорошо? Это подарок ей на день рождения; конечно, я немного опоздал, но лучше поздно, чем никогда, верно? Верно, сказал Гордеев. Он прижал коробку к груди. Отлично, сказал отец. Он подержал сына за плечо и отправился ловить такси. Гордеев доедал хлеб, глядя, как отец садится в «Волгу» с шашечками на грязном белом боку. Когда отец уехал, он пошел домой. Дома мать смотрела телевизор.

— Как всё прошло? — спросила она.

— Папа уехал на работу, — сказал Гордеев.

Мать фыркнула:

— Как это типично.

— Вот. — Гордеев протянул ей коробку. — Это тебе.

Мать уставилась на коробку:

— Что это?

— Папин подарок тебе на день рождения, — сказал Гордеев.

Мать взяла коробку, повертела в руках, хмыкнула и сняла крышку. Внутри находился чайный сервиз. Боже, сказала мать, он просто схватил первое, что попалось на глаза. Она посмотрела на сына: ты понимаешь? Я понимаю, кивнул Гордеев. Он подлец, сказала мать. Надеюсь, что ты не станешь таким же, когда вырастешь. Не стану, пообещал Гордеев. Мать ушла на кухню. Послышались грохот и звон. Гордеев молча смотрел телевизор. Мать зашуршала одеждой в прихожей.

— Я скоро вернусь! — крикнула она. — Если голоден, разогрей курицу с макаронами, еда на плите.

Раздался стук закрываемой двери. Гордеев поднялся и пошел на кухню. Осколки сервиза лежали на дне мусорного ведра. Гордеев поворошил их рукой. Он порезал палец, и на фарфор капнула кровь. Он не обратил на это внимания. Одна чашка уцелела. Он поднял ее: кусочек откололся, на ручке трещинка, но пить можно. Гордеев налил в чашку воды для пробы. Выпил. Великолепно, произнес он вслух. Отнес чашку в свою комнату и спрятал в секретере за книгами Джеймса Хедли Чейза, Рэймонда Чандлера и Микки Спиллейна, которыми зачитывался в свободное время. Он знал, что мать иногда роется в его вещах, и не надеялся, что чашка продержится в целости хотя бы неделю. Но она продержалась двадцать лет.

Гордеев остановился, потому что не было смысла идти; он не приближался к далекому огоньку.

— Кошевой, — тихо позвал он, — вы здесь?

Кошевой не отвечал.

— Зверски холодно тут, — пробормотал Гордеев. — Боюсь, надолго меня не хватит.

Он вынул чашку и провел по фарфору кончиками пальцев.