Елена Арсеньева: Ключ к сердцу императрицы

— Почти? — быстро глянула на него Лидия. — Значит, кое-что все же известно?

— Кое-что. Практически ничего. Помню, что в пору моего детства хранилась в книжном шкафу небольшая карманная Библия, на которой почти выцветшими чернилами было написано: «Ирины Михайловны Рощиной собственность. Тысяча восемьсот четырнадцатый год. Господи, утоли моя печали!» Очевидно, это была моя пра-пра… — Он махнул рукой. — Уж и не сочту, сколько этих «пра-пра» нужно поставить. Тысяча восемьсот четырнадцатый год, шутка ли, почти двести лет прошло! Еще в Библии лежал обрывок листка бумаги — желтого, такого истончившегося, похожего на засушенный лепесток какого-то цветка. Наверное, это было письмо, но чернила где расплылись, где выцвели, я помню, там можно было только несколько слов разобрать: « …в честь моего обожаемого покойного супруга… Сегодня два года, день в день, как свершилось самое страшное, самое печальное событие в моей жизни… могу назвать именно ее коварной убийцей Алексея…»

Честно признаться, больше я ничего уже не помню. В то время меня это совершенно не интересовало! Потом квартиру нашу обворовали, я тогда еще маленький был, пропала и Библия, и этот обрывок. Может, выбросили книжку воры, может, букинистам продали — теперь концов не найдешь. Но имя это и дату я очень хорошо помню, и вот почему припомнить пришлось. В нашем художественном музее выставка сейчас идет — «Картины из частных собраний меценатов и дарителей». Честно вам признаюсь, — Рощин ухмыльнулся, — я в музеи редко хожу, работа, все такое, не до искусства. Меня на эту выставку вытащил все тот же мой французский приятель, Виктор Марше. Он на несколько дней приезжал в гости посмотреть, как наш с ним совместный бизнес развивается… Может, слышали, сеть магазинов «Марше дю вэн», «Винный базар»? Тут игра слов — его фамилия тоже Марше, он, по-русски говоря, Базаров…

Лидия, которая некогда окончила школу с углубленным изучением французского, а потом и соответствующий факультет лингвистического университета, неплохо знала французский, все же не стала уточнять, что в переводе не нуждается. Наша героиня была не только хорошо образованна, но и тактична.

А Рощин продолжал хвастаться:

— Прямые поставки из Бургундии, отличное вино, есть ординарное, но есть и двадцатилетней выдержки, настоящие коллекционные образцы!

— Знаете, — сконфуженно призналась Лидия, — вы только не обижайтесь, Алексей Васильевич, но я в винах вообще ничего не понимаю и практически их не пью.

— И правильно, и правильно, — хмыкнул Рощин весьма иронически. — Кто не курит и не пьет… Не зря БэГэ еще в прошлом веке говорил, не пей, мол, вина, Гертруда!

Лидия хотела было уточнить, что слова эти принадлежат не столько БэГэ, в смысле Борису Гребенщикову, сколько некоему ВэШа, в смысле Вильяму Шекспиру, и сказаны о-очень задолго до прошлого, в смысле ХХ, века, но снова вспомнила о тактичности и сдержанно вернулась к утерянной нити беседы:

— Так что там произошло, на той выставке?

— Там был один пейзаж, — сказал Рощин. — Пейзаж да и пейзаж, ничего особенного, ну, природа, ну, погода… Но под ним висела табличка — вот я ее в точности списал.

И, достав из солидного кожаного портфеля (на благородно тусклом, словно бы состаренном временем замочке было написано: «Dr.Koffer») блокнот в столь же кожаной и столь же солидной обложке, раскрыл его и прочел:

— «Эта картина некогда была подарена музею автором, сведения о котором затерялись, поэтому она называется теперь — работа неизвестного художника. Однако, если судить по манере письма, она вполне может принадлежать кисти малоизвестного живописца Ильи Фоминичнина, примыкавшего к кружку передвижников и бывшего в юности крепостным человеком московской помещицы, вдовы известного доктора Сташевского, Ирины Михайловны Рощиной-Сташевской».

Рощин азартно взглянул на Лидию:

— А? Понимаете? Я как увидел эту подпись, сразу встрепенулся. Это же надо, какое совпадение!

— Ну да, — осторожно согласилась Лидия. — В самом деле, на книге подпись Ирины Михайловны Рощины — и тут Ирина Михайловна Рощина… Но на книге стоит тысяча восемьсот четырнадцатый год. А передвижники — это когда? Кажется, тысяча восемьсот семидесятые — восьмидесятые годы. Долго же она прожила! Почти весь девятнадцатый век на ее глазах прошел, какие мемуары можно было бы написать, просто чудо! Но откуда же взялся этот Сташевский?

— Я думаю, — решительно сказал Рощин, — это ее второй муж. Дети у нее — мои предки — были от Рощина, может быть, от того самого, в честь которого у нас всех старших сыновей называют Алексеями, а потом он был убит какой-то коварной особой — и она вышла за Сташевского.