Irene - Эфффект линзы

— Ростик Жданов.

Она бросила на меня быстрый удивленный взгляд, но ничего не спросила.

— Да, я его знаю. Он был в моем классе.

Мы дошли до лестницы, ведущей на первый этаж, к кабинету директора, и остановились на пару секунд.

— Ты к Алле Ивановне?

— Нет, — произнес я, немного подумав, — пойду в 11-А.

Юля глубоко вздохнула и проводила меня сочувствующим взглядом.

…Я прислушался. В классе было так тихо, как не бывало, пожалуй, никогда. На секунду перед тем, как я решился открыть двери, в голове мелькнула мысль, что, возможно, там никого нет. Но уже миг спустя убедился в обратном — 11-А практически в полном составе сидел за своими партами в абсолютной тишине, и даже Дима Гуць угрюмо водил ручкой по листку, изображая какие-то абстрактные фигуры.

Меня поразило, что дети сидели одни. До них никому не было дела. Их классного руководителя, учительницу географии, вызвала на разговор милиция, а прислать кого-то другого никто не догадался. И они сидели в тишине наедине со своей трагедией, посреди празднично украшенного класса, выглядевшего сейчас просто кощунственно. Когда я вошел, некоторые вздрогнули, однако особого внимания на меня не обратили. Внезапно меня захлестнуло ощущение, что я нахожусь где-то глубоко под водой и даже воздух здесь давил на меня. Я сел за учительский стол и опустил голову.

— Что там слышно?

Вопрос вывел меня из состояния глубокой задумчивости. Я взглянул на сероглазую девочку с длинными ресницами, сидевшую за первой партой. Кажется, ее звали Лилей. Во рту пересохло — нужно о чем-то говорить, но о чем… В который раз я мысленно отругал себя за выбор специальности в университете.

— Я пока никого не видел из дирекции. Наверное, вы знаете даже больше.

— А зачем тогда пришли?!

Викин голос меня удивил. Такой интонации — нервной, на грани истерики — я давненько не слышал. Ольшанская сидела на своем привычном месте за второй партой, теребя в руках ручку. Мне показалось это весьма странным — она выглядела скорее раздраженной и испуганной, чем подавленной или шокированной, как другие дети.

— Странный вопрос. Хотя, ты права. Информации у меня пока нет, тут ничем не помогу.

Я встал со своего места, но Вика, решив, что собираюсь уходить, замотала головой.

— Нет, Кирилл Петрович… Я имела в виду, что сейчас кто бы сюда ни заходил, ведут себя как на допросе…

— Я не собираюсь никого допрашивать.

Она кивнула и отвернулась к окну.

— Бли-и-ин! — Гуць вскочил со своего места, в его глазах стояли слезы. — Я не могу тут сидеть! Не могу… на этом месте… Вчера же еще с ним…

Он одним движением схватил с парты свои вещи и пересел вперед, к Лиле Рыбаковой.

— Вот вы этот… психолог же… Вот как это могло случиться?! — он взглянул на меня с таким отчаянием, что я вздрогнул от его взгляда. — Как могло случиться… что такой четкий пацанчик, как Леха, вдруг взял… и это… застрелился?!

На его вопрос у меня не было ответа. Я и сам не верил в эту новость.

— Дима… — я запнулся, пытаясь справиться с волнением. — Не могу ответить тебе сейчас. Это очень сложно. Я работаю здесь всего два месяца и, возможно, еще плохо знаю вас, но мне тоже не верится.

— Вы хотите сказать, что он… не сам?

Я перевел взгляд на Лилю. Она ссутулилась, будто пыталась казаться менее заметной, озвучив самое страшное из витавших в моем уме предположений.

— Я сказал то, что хотел сказать. Но я обещаю… — вдохнул побольше воздуха, ночная лихорадка возвращалась, но сейчас виной всему была вовсе не температура — я впервые чувствовал такое необъяснимое, такое острое чувство долга. — Обещаю вам, что сделаю все от меня зависящее, все возможное, чтобы выяснить, что толкнуло его на такой шаг.

Гуць тихо выругался и уткнулся лицом в согнутые руки. Вика тяжело вздохнула, на миг приподняв выразительные брови «домиком». Меня удивило, что она продолжает упорно прятать взгляд, и уже второй раз упоминание о Лехе вызывало в ней странную смесь раздражения и страха.

— Ребят, может, время и не самое подходящее, но мне придется поговорить с вами рано или поздно. Поэтому я лучше скажу сейчас, чем буду снова напоминать вам о случившемся через какое-то время.

Спустя секунду на мне сфокусировались взгляды всех присутствующих.

— Я не знаю, почему Леша так сделал. Более того, не понятно, что случилось на самом деле, и, как бы ни старались, мы можем никогда об этом не узнать. Когда не известна правда, горечь потери в сто раз сильнее, я понимаю вас. Но то, что случилось, уже не исправить. И сейчас главное — это вы. Каждый из вас. — Я перевел дыхание, в груди дико жгла смесь жалости, сомнений и страха. — В жизни бывает больно. Бывает так больно, что трудно даже дышать. Но поверьте, что бы ни случилось: измена любимого человека, огромный долг, ссора с родителями, насмешки в классе — это только запятая в вашей истории. История не закончена и вы сами пишете ее, пока не поставите точку. И никого эта точка не касается, кроме вас самих: решение о своем существовании вправе принимать только вы. Но хочу, чтобы вы помнили: у вас не получится наказать кого-то своей гибелью. Может, вы рисуете себе картины, как кто-то будет оплакивать вас до конца своих дней и только тогда поймет, как ошибался, — я могу вас разочаровать. Люди погорюют, но рано или поздно их печаль отступит. Они не могут горевать вечно — у них просто не хватит на это сил. Неужели жизнь человека стоит нескольких недель сожалений?