Мария Шкатулова - Убийство в Озерках

Салтыков задумался. То, что не докопался, это верно. И благодарить за это он тоже должен только себя. Он прятал ее по всем правилам конспирации. Даже Люська ни о чем не догадывалась. Бренду постоянно пугал: то мафией, то бандитами, то ворами, то другими ужасами, подстерегающими богатых иностранцев в России. «Помощник? Какой помощник? Ни-ни. Убьет, ограбит. Я сам все сделаю. Агентство? Да с тебя там такие деньги сдерут, что ты пожалеешь, что родилась на белый свет. Я всех найду, со всеми договорюсь. Сиди в отеле и носа не показывай».

В результате несчастная Бренда шагу без него ступить не могла: всего боялась. К тому же в России ей раньше бывать не приходилось: она не знала, где искать места для съемок, а снимать, где придется, не хотела. А он был тут, под боком. Он-то хорошо знал, куда поехать, чтобы поснимать на фоне церкви семнадцатого века, или монастыря, или старинного особнячка, или каких-нибудь природных красот. Правда, ему и доставалось. Аппаратуру приходилось таскать на себе, а аппаратура весит ого-го сколько… Впрочем, честно говоря, «доставалось» ему не только в плохом смысле. Если вспомнить, сколько он через нее поимел на халяву пленки, фонов, фильтров, даже объективов. Не говоря уже о деньгах и подарках. Да, втрескалась она в него, будь здоров…

А Люське рассказывал сказки про капризную самодурку: «Загоняла меня, старая ведьма», — и по телефону всем знакомым жаловался, какая она дрянь и капризуля. «Черт бы их побрал, этих иностранцев», — ворчал он каждый раз после встречи с Брендой. И Люська, прекрасно знавшая, что к концу съемок он получает и приносит домой круглую сумму в долларах, из которой ей перепадает немалая доля, никогда не спорила и даже иногда сочувствовала. И все принимала за чистую монету. «Ты смотри, повежливей», — шептала она ему, когда Бренда (что, впрочем, бывало нечасто, потому что он и в этом вымуштровал ее как настоящего солдата) звонила ему домой.

Все это так. Но теперь, когда Люськи уже нет, ему стало почему-то неспокойно. Бренда, конечно, знала, что Люську убили: он по всем правилам разыграл не горе, конечно (так как Бренде он плел, что супружницу давно и прочно не любит и как он несчастен в личной жизни), но «потрясение и печаль», какую должен испытывать всякий цивилизованный человек при трагической гибели подруги жизни, пусть даже и нелюбимой. Бренда повздыхала и даже поплакала вместе с ним, поужасалась творящемуся в России беспределу, но потом, когда она вернулась в Москву через несколько недель, Салтыкову показалось, что она стала чуть холоднее, что она уже не набрасывается на него, как раньше, с дикой страстью, когда они оставались вдвоем. Впрочем, что говорить? Он и сам был не в лучшей форме, и чем ближе становился суд, тем меньше у него оставалось сил на постель.

Нет, его волновали не бабы. Но что? Лёня Коган? Но ведь он принял все меры предосторожности, в результате чего все думают, что Коган давно в Штатах, а на самом деле, уехал он только в конце лета, за два месяца до того, как он, Салтыков, «разобрался» с Люськой. А два его предыдущих приезда в Москву он скрыл, хоть это было и нелегко.

Как только он понял, какие потрясающие возможности таят в себе Лёнины познания и Лёнина возможная помощь, то чуть не завыл от досады, так как воспользоваться всем этим он, увы, не мог. Как воспользуешься, если потом Коган станет свидетелем номер один? А тут вдруг он объявляет, что уезжает в Штаты на пять лет, по контракту, со всем семейством. И тогда он (хотя никакого конкретного плана у него еще не было) объявил Люське, что Коган уехал в Америку, а Когану сказал, чтобы по домашнему телефону больше ему не звонил, а звонил, в случае чего, на сотовый, так как с Люськой у него якобы «проблемы», и намекнул, что у Люськи «кто-то есть и давно». Коган ему посочувствовал, но расспрашивать особенно не стал: пожалел товарища. Время показало, что поступил он, Салтыков, совершенно правильно, так как пару месяцев спустя, на какой-то вечеринке у Мироновой, Люська попросила питерский телефон Когана для своего приятеля, который едет в Петербург и которому Коган зачем-то может там понадобиться. «Поздновато ты спохватилась, — ответил ей Салтыков, — Коган уже давно в Америке». Все поохали, пообсуждали, Люська даже обиженно что-то провякала, что, мол, мог бы и попрощаться перед отъездом, но, в общем, все прошло хорошо.

После этого Коган был в Москве еще один раз, и получилось так, что пришлось пригласить его к Тоне, потому что больше пристроиться им было негде. В студии шла работа, да и рискованно было приводить его в студию, куда в любой момент мог кто-нибудь зайти. А у Тони было спокойно: Тоне можно что-нибудь соврать, хотя можно и не врать, так как она вряд ли и видела-то когда-нибудь ноутбук в своей жизни. Но он тем не менее повел себя осторожно — чем черт не шутит? — сказал, что придет мастер чинить фотоаппарат и чтобы сидела на кухне и не вылезала, пока он не уйдет. А Когану сказал, что есть одно местечко, где можно спокойно посидеть. Коган тогда опять поинтересовался: «Зачем, мол, тебе это нужно?», но вполне удовлетворился каким-то дурацким ответом вроде: «Потом, старик, потом все тебе объясню, если из этого что-нибудь получится». Да Когану, в сущности, было наплевать — он был тогда занят мыслями об отъезде: все волновался, как там устроится его жизнь.