Анна и Сергей Литвиновы - Сердце бога

Тревожиться было от чего: усадить своего любимого сына на макушку ракеты, наполненной тысячами тонн горючей смеси, и поджечь ее! Наверняка Королев понимал (как понимал это Владик): если что-то пойдет не так и ракета взорвется на стартовом столе или в первые сорок секунд полета – шансов на спасение практически нет. Никакой системы аварийного спасения тогда не существовало. В катастрофической ситуации с Земли должны были отдать команду катапультировать космонавта. Но если бы катастрофа случилась до старта (как с ракетой Р-16) или в первые двадцать секунд полета, его парашют даже не успел бы раскрыться, к тому же пилот упал бы в пламеотводный котлован. Над котлованом натянули металлические сети, и специальная команда должна была броситься туда и вытащить человека. Все это давало лишь мизерные шансы на спасение.

Иноземцеву удалось методами интриги лести и легкого шантажа – все-таки не зря он четыре месяца торчал на полигоне – добиться того, чтобы оказаться двенадцатого апреля в бункере. На старте ему, строго говоря, делать было нечего. Его работа над кораблем Гагарина началась в МИКе двадцать седьмого марта, когда изделие прибыло с завода, и закончилась одиннадцатого апреля утром, когда ракету вывезли на старт. С утра одиннадцатого он мог бы гулять и отсыпаться – по его системам новых замечаний появиться не могло. Однако его интриги увенчались успехом. Он получил красную нарукавную повязку, дающую право находиться двенадцатого на стартовой позиции, а затем спуститься в бункер, откуда велось управление полетом.

Бункер располагался рядом со стартовым столом, на глубине пятиэтажного дома, залитый сверху слоем армированного бетона. (Про него говорили: там можно чай пить, если сверху ракета упадет.) Здесь двенадцатого апреля ожидался аншлаг. Правда, местечко у Иноземцева оказалось далеко не в партере. Главной комнатой была пультовая, где двенадцатого находились пускающие Воскресенский и Кириллов, космонавт Попович, генерал Каманин и сам Королев. При этом Королев ракету на позиции и сам старт не видел – только слышал через бетонные стены и потолок гул запуска и держал по радио связь с Гагариным. В пультовой имелись два перископа, в которые наблюдали Воскресенский и Кириллов. Вторая комната бункера называлась гостевой, и там помещались другие важные персоны: все главные конструкторы, новый главком ракетных войск, председатель госкомиссии. Там имелся третий перископ, но его изначально узурпировал академик Глушко. Третье помещение в бункере называлось телеметрической, туда стекалась вся информация о полете. Вот в телеметрическую и удалось попасть Владику.

Ему изначально казалось, что это день, конечно, Королева. Не Гагарина, не совета главных конструкторов и не Хрущева. Пусть даже ЭсПэ и после полета останется никому не ведомым – как он пребывал засекреченным после спутника. Но если б не он, этого дня не было бы. И он лично за все отвечал. Прежде всего за жизнь милого, улыбчивого паренька Юры. Говорили даже, что Королев написал собственноручную расписку Хрущеву: я, имярек, гарантирую, что полет завершится благополучно.

Поэтому Иноземцев решил для себя, что должен наблюдать двенадцатого, насколько получится, именно за Сергеем Павловичем. Ему удалось услышать, и это прозвучало даже жалобно, как Королев говорит своему заместителю и самому близкому приятелю из присутствующих, Мишину: «Ты знаешь, Василий Палыч, я даже таблетку транквилизатора принял». И еще довелось углядеть из дверей, как Главный конструктор, вцепившись одной рукой в подлокотник, другой в микрофон, пытается вести спокойный предстартовый диалог с Гагариным. Никакого телевидения, кинохроники и ни единого журналиста в бункере не было. То, что впоследствии станут показывать в документальных фильмах, – позднейшая реконструкция. Королева снимали для хроники в тех же интерьерах, и реплики он подавал те же – но вот состояние духа и напряжение были совсем не те. А Владику удалось тогда углядеть, как сжаты челюсти ЭсПэ, как вцепляется его левая рука в подлокотник кресла, а правая впивается в микрофон. И как светлеет и одновременно все больше тяжелеет его лицо с каждой новой секундой полета, отсчитываемой по громкой связи: десять секунд… пятнадцать, двадцать… (Пройдена первая критическая точка, теперь, случись беда, у космонавта есть шанс, что сработает парашют…) Сорок секунд. (Ракета ушла от стартового стола. Значит, если придется катапультироваться, пилот упадет не среди горящих обломков ракеты…) Семьдесят секунд… Сто… Иноземцев отметит (а потом, спустя пятьдесят лет, когда опубликуют стенограмму, проверит): за первые три минуты полета Королев шесть раз спрашивает у Гагарина в разных выражениях, как тот себя чувствует.