Анна и Сергей Литвиновы - Сердце бога

Домой Галя с Провотворовым возвращались пешком. Дом правительства от Кремля располагался близко – для того жилье и строилось, чтоб кремлевским обитателям или завсегдатаям было удобней: вышел из Боровицких ворот, миновал мост – и дома. И когда они пересекли реку и спустились на набережную, генерал пожал женщине руку и с затаенной гордостью сказал:

– А я хочу, чтобы первой женщиной, полетевшей в космос, стала ты.

Иноземцева лукаво засмеялась:

– И ты меня отпустишь?

– Попробую.

– А мне придется с парашютом прыгать?

– Именно.

– Тогда я не против.

Наши дни

Болгария, область Бургас, город А

Владислав Дмитриевич Иноземцев

Владиславу Дмитриевичу нравилось отдыхать в Болгарии. Русскому пенсионеру вообще-то выбирать не приходилось. Как там говорят англичане? The poor do not choose – бедняки не выбирают. А он, хоть и доктор технических наук, профессор, но, чай, не англичан и не немец. Проживать все лето на Средиземном море, как тамошние стариканы, не мог себе позволить. А тут появилась замечательная оказия: когдатошний его аспирант занялся бизнесом и слегка разбогател. И приобрел квартирку для летнего отдыха на побережье.

К октябрю побережье пустело. Квартирка тоже, и хозяин давал ключи от нее Иноземцеву. Жилье, таким образом, обходилось бесплатно. Чартер до Бургаса в несезон тоже стоил дешево. Да и жизнь в Болгарии недорогая. Владислав Дмитриевич даже мог себе позволить (не каждый день, разумеется, но все-таки) то, что давно ему было не по карману в российской столице, – посидеть в ресторане за чаркой вина или чашкой кофе.

Пустынные пляжи, ветер с моря, сложенные зонтики… Курортники в октябре не приезжали, и русского профессора, отдыхавшего третью осень подряд, стали узнавать местные. При встрече раскланивались, обменивались несколькими словами. Русский язык с болгарским похожи, это он понял еще во времена Марии. К тому же его ровесники, да и все, кому за сорок, когда-то язык старших братьев учили в школе. С тех пор, конечно, изрядно позабыли – но на разговор о погоде лексикона хватало.

Гулял Иноземцев каждый день, да по нескольку часов, с наслаждением. Что еще оставалось делать – пока ноги носят. Брал свою любимую трость с посеребренным набалдашником, купленную пятнадцать лет назад в Гамбурге, и бродил вдоль моря. Надышивался впрок чистым воздухом, принесенным ветром с центра Понта Эвксинского, – перед зябкой, муторной, одышливой московской зимой.

Столицу Владислав Дмитриевич в последнее время не любил. Слишком много машин, людей, домов, блеска. Первопрестольная теперь была совсем не похожа на тот просторный, зеленый, милый город, в который он приехал в пятьдесят третьем. Ему часто казалось, что на старом месте отстроили совсем новый мегаполис, странным образом сохранив (но изрядно потеснив) былые здания: университет и семь высоток, державные домищи вдоль уходящих в пригороды проспектов – Ленинского, Ленинградского, Кутузовского, Мира… Потому зимой он в Москве даже из дому выходить не любил. Порой продукты – и те заказывал из магазина по Интернету. А те, кто нуждался в его консультациях – а нуждались многие: дипломники, диссертанты, сотрудники ракетных корпораций, – сами приезжали к нему на квартиру. А что, он старый ученый, такому положено быть с чудачествами.

Лекций он уже лет пять как не читал, семинаров не вел. С тех пор как в девяносто пятом скончалась вторая жена, слабый пол к себе не подпускал, невзирая на все посягательства друзей устроить ему спокойную старость. Квартиру на Ленинском проспекте, в конце восьмидесятых полученную в результате головоломного обмена из двух – своей в подмосковном Калининграде и жениной, – содержал в порядке самостоятельно, по своей системе. Каждый день прибирался и вытирал пыль в одном помещении: понедельник – кабинет, вторник – коридор, среда – ванная и так далее. По воскресеньям, как в далекой юности, когда жил в одиночестве в съемном домике в Болшеве, готовил сам себе на неделю обед. Вкусы его остались простецкими, как в начале шестидесятых: щи, жареная картошка, сосиски.

Он полюбил Интернет. Путешествовал в нем по странам и картинным галереям, где побывать не довелось и, верно, теперь уж не доведется. Пристрастился к мемуарам. Прочитывал все, что появлялось по истории космонавтики, даже расплодившиеся в последнее время во множестве компилятивные и явно некомпетентные сочинения. Ругался на них, швырял книги в стену. Если доводилось читать брехню в Сети, колотил кулаком по столу. Несколько раз брался за собственные мемуары – да слова не слушались, на бумаге выходило бледно, скучно, вяло, совсем не так ярко и живо, как виделось ему в памяти. Приходилось с досадою бросать.