Вадим Россик - Кто рано встаёт, тот рано умрёт

Растерянный Кельвин делает приглашающий жест рукой. Мы входим. Оглядываюсь. Обстановка в комнате плешивого такая же спартанская, как и у Мари.

– Чем обязан?

Бахман не отвечает. Он смотрит на меня. Все ясно. Маэстро устраняется. Я понимаю: тонкая душевная организация. О’кей. Неприятный разговор начинаю сам:

– Мы хотим с вами поговорить, герр Рихтер.

– О чём же?

– Об одном вашем поступке.

– Каком поступке?

– Скажу прямо. Вчера вечером в помещении выставки вы совершили некий акт над портретом покойного Харди Курца. Очень хотелось бы знать, что сие действо означает?

– Какое ещё действо? – начинает горячиться Кельвин. – Я не понимаю, о чём идёт речь!

Плешивый хватает со стола очки и, в спешке немного криво, надевает их на нос. Теперь он может лучше видеть, с кем ругается.

– Вам напомнить? В Библии это действо называется, если не ошибаюсь, «грешить ононом», а в просторечии «дрочить»! Теперь вам понятно, герр консультант?

Брюзгливое лицо Кельвина покрывается красными пятнами. В гневе он кричит:

– Что вы такое несёте, герр писатель?! Вы решили меня оскорбить? Тогда придумайте что-нибудь поправдоподобнее! Доктор! Неужели вы верите этому бреду?

Бахман, наконец-то, тоже вставляет слово:

– Бесполезно отрицать, Кельвин. Я был там и всё видел.

Гнев плешивого онаниста внезапно испаряется. Кельвин опускает руки и всем весом плюхается на стул. Ноги не держат? Я продолжаю:

– Сейчас перед нами стоит выбор: или мы узнаём здесь, что заставило вас поступить с портретом зверски убиенного молодого человека таким оригинальным образом и, возможно, всё остается между нами, или вы нас разочаровываете, и мы сообщаем об этой некрасивой истории инспектору Сквортцофу. Пусть тогда полиция разбирается, если вы предпочитаете такой вариант.

– Пожалуйста, не нужно в полицию, – жалобно канючит дрожащим голосом Кельвин.

С удовлетворением смотрю на Бахмана. Всё, сдулся консультант! Не надолго хватило плешивому его наигранного негодования.

– Тогда сами расскажите.

Кельвин в смущении смотрит на нас, потом тихо произносит, запинаясь:

– Мне очень стыдно… Я и Харди… Мы… Есть вещи, которые многие люди не одобряют…

Даже Бахман не выдерживает.

– Перестаньте тянуть время, Кельвин! Что было у вас с Харди?

– Мы были любовниками.

Бахман недоверчиво вглядывается в лицо брюзги.

– Любовниками?! Кельвин! Я не могу в это поверить.

Плешивый устало выдавливает из себя:

– Это чистая правда. Мы регулярно встречались. Поэтому я и дал Харди денег, когда он попросил. Вы же знаете, доктор, что мой отец всю жизнь торговал произведениями искусства. Сейчас он отошел от дел, но у него остались связи, и это он организовал для Харди приглашение в Нью-Йорк.

Я удивляюсь:

– А зачем же вы так вчера?.. На портрет… Что это значит?

Кельвин вздыхает, прячет глаза.

– Просто сорвался. Как последний идиот разозлился на Харди.

– За что?

– За то, что он меня хотел бросить. Мы ведь ещё раньше крепко поссорились, когда я узнал, что Харди втайне от меня попросил отца помочь ему уехать в Америку. Я тогда понял – он просто доит меня, использует, а ведь я его по-настоящему любил. В отличие от меня, у Харди были большие амбиции. Он часто говорил, что должен пробиться на самый верх. Стать великим. А в Нашем Городке это сделать невозможно.

– Вы помирились?

– Да. Более-менее. Я даже дал ему денег, как он просил. Он клятвенно обещал вернуть, когда получит из Нью-Йорка.

Кельвин вытирает пальцами глаза за очками.

– А теперь Харди больше нет. Он все-таки оставил меня. Вот я и сорвался.

– Вы не знаете, кто мог желать Харди зла?

Лицо Кельвина перекашивает гримаса бешенства.

– Не знаю! Если бы знал, сам бы убил эту свинью! Найдите убийцу, герр Росс! Я вас прошу: найдите убийцу!

Больше здесь делать нечего и мы уходим.

В моей башне опять холодно. Включаю обогреватель, подхожу к окну. В ночном мраке видны далёкие огни города, разноцветное мерцание реклам, доносится рокот моторов. Наш Городок ещё не спит.

Вообще-то я не люблю странных людей – всяких там магов и ясновидящих, религиозных фанатиков и политических экстремистов, неформалов и представителей сексуальных меньшинств, ну и тому подобных феерических личностей, но, признаюсь, Кельвин меня тронул. Тоже ведь человеческая трагедия.

Тушу свет, укладываю себя в ледяную постель, как могу, расслабляю натруженное за долгий день тело. Комнату мягко освещает призрачный лунный свет. Он, как живое серебро, переливается на потемневших от времени стенах, потоком течёт по доскам пола. Вдруг я замираю. Мне боязно. Ну, вот! Так и знал. В самом тёмном углу на стуле горбится невесомая пугающая фигура. Черты лица не различимы, но я уверен – это Харди.