Сергей Владимиров - Бог жесток

Я не имел ни малейшего понятия, где искать киллера, большая вероятность, что он уже покойник; меня интересовала дальнейшая судьба Алины Жемчужной, о чем я напрямик спросил Сандлера. Он невозмутимо взглянул в принесенный официантом счет, расплатился за столик и, уже выбравшись на улицу и погружая свое холеное тело в припаркованный у дверей ресторана серебристый «лексус», удовлетворил мое любопытство.

— Не так-то все скоро, господин Галкин. Сначала необходимо проверить каждую мелочь, а уж потом… Во всяком случае, вам дадут знать. Спасибо за сотрудничество, прощайте…

Частые удары по голове не проходят бесследно. На подступах к подъезду меня затошнило, и я рванул за ближайший гараж, где, припечатавшись лбом к холодному железу, задергался в рвотных конвульсиях. Полегчало. А может, мне только так показалось. В этот момент я вдруг заметил, что стою одной ногой на плоской коробке из-под «Птичьего молока», которую под тяжестью моего тела уже наполовину засосало в грязь. И тут я вспомнил, что именно за этим гаражом я хоронился перед пальбой в моей квартире, что именно эту коробку вручила мне при последней нашей встрече Зина Куличок и что именно эту коробку я обронил, заснув вчерашним утром на этом месте. Я извлек коробку из чавкающей каши, отер ее о стену гаража и направился домой, неся неожиданную находку в вытянутых руках и воротя в сторону нос от впитавшегося в картон запаха мочи. Вряд ли со стороны я походил на пылкого влюбленного, спешащего на романтическое свидание с дамой сердца.

Квартира была опечатана. Не раздумывая я отодрал всю эту бумажную шелуху с гербовыми печатями и незаконно проник в свои хоромы. Хотел напиться и из ностальгических побуждений набить желудок килькой в томатном соусе, но передумал, не разуваясь, прошел в комнату и вытряхнул на диван содержимое коробки. В ней хранились письма без конвертов, все от Зои Алексеевны Стрелковой, все адресованные Лене Стрелковой, все начинались обращением: Моя дорогая дочка и заканчивались подписью: Твоя любящая мама . У непосвященных могло сложиться впечатление об идиллии и гармонии, но я знал, что это не так. Напряжение чувствовалось в каждой строчке, каждой фразе. Это не была обычная переписка между родственниками, скорее — какая-то уродливая практика в эпистолярном жанре, когда напыщенность изложения кажется смешной и глупой, а от прочитанного между строк становится жутко: здесь и истерические упреки, и смертельные обиды, и черная горечь, и припозднившееся раскаяние. Это были письма сумасшедшей. И все же я внимательно прочитал их.

Письма отправлялись раз в три-четыре месяца, и по ним я прослеживал течение неизлечимой психической болезни. Зимой все было плохо и беспросветно, и Зоя Алексеевна с садистским злорадством предупреждала дочь, что намерена свести счеты с жизнью, подолгу рассуждая о способах самоубийства; зато к весне погода менялась, и вместе с оживающей природой к жизни возвращалась сама женщина — теперь на нее сходила высшая милость, душу переполняла любовь ко всем людям и божьим тварям.

Иногда писем не было по полгода и больше, но из последующих я узнавал, что Зоя Алексеевна находилась на принудительном излечении в больнице. Оставалось загадкой, как она при страшном диагнозе — шизофрения — умудрилась проработать в школе всю жизнь. Раскинув мозгами, я пришел к выводу, что многолетний педагогический стаж — также плод больного воображения женщины.

Под письмами лежала ретушированная фотооткрытка с изображением знаменитого киноактера, которым восхищались и в которого были влюблены тысячи советских девушек — красавиц, комсомолок и спортсменок. Мужественное, чуть удлиненное лицо с горящим орлиным взором и бронзовым загаром, кого-то неуловимо оно мне напоминало. На обратной стороне — выцветшая от времени надпись фиолетовыми чернилами:

На добрую долгую память моей лучшей институтской подруге Зоечке Стрелковой от Томочки Зайцевой.

Стершаяся дата, а чуть ниже приписка:

Не правда ли, он похож на К. Б.?

Я тупо смотрел в решительное лицо киноактера, вспоминая фильмы с его участием. А потом что-то сместилось в моем сознании, комната закружилась, мебель устроила гонки по вертикали, киногерой мстительно заблеял мне в лицо. Стены учудили танец множества животов, я, облапывая их, добрался до телефона. На нос прищепка, рот обмотан полотенцем. Плету какую-то чушь, пулеметная очередь благодарностей и извинений, спасибо, не за что, перезвоню попозже, зато теперь знаю, что нужный человек дома один и ничто не помешает нашему разговору.