Лев Шейнин - Тройка по физике

К счастью, на оперативном совещании, на которое прокурор вынес этот вопрос, товарищи поддержали меня, и прекращение дела пожилой работницы Трёхгорки было оставлено в силе.

Возвращаюсь, однако, к делу Колесова. Следствие подходило к концу. Были допрошены все возможные свидетели и выяснены все возможные подробности. Гибель сына образовала почти пропасть между его матерью и отцом. Мария Петровна — так звали жену Колесова — не могла простить мужу случившегося и считала, что он повинен в этой страшной беде. В то же время, любя мужа, она мучительно пыталась скрыть от него всё, что она думает и чувствует в связи с этим несчастьем.

Николай Сергеевич, в свою очередь, старался реже бывать дома — ему было страшно оставаться наедине с женой.

Продолжая добиваться своего ареста, он однажды сказал:

— Да поймите же, что я больше не могу так жить, не могу Маше в глаза глядеть!.. И самое страшное — когда мы остаемся вдвоём…

Не выдержав, он заплакал — заплакал совсем по-детски, всхлипывая и вздрагивая плечами. Горе окончательно сломило этого добродушного и крепкого человека, который лишь теперь осознал недопустимость той формы наказания, которому он подверг своего сынишку.

Колесов вырос в крестьянской семье, и в детстве его не раз порол отец за всякие мальчишеские шалости и провинности.

— У нас в деревне на это смотрели просто, — рассказывал он. — Мне и в голову не могло прийти, что на Юру это так подействует. Я ведь его без памяти любил… И Маша тогда кричала: “Не смей, Николай, оставь его!..” И даже из квартиры убежала. А я словно осатанел… И по-дурацки считал, что доброе дело делаю, что отец должен быть строгим, чтобы сына хорошо воспитать… Вот и воспитал — всех троих погубил: и его, и Машеньку, и себя!..

Теперь Колосов, чтобы поменьше бывать дома, оставался работать на вторую смену.

В коллективе чутко отнеслись к нему, и товарищи по работе старались, чтобы он не оставался один, наедине со своим горем.

Он страшно изменился за те несколько дней, которые заняло следствие по этому делу. Его широкое и доброе крестьянское лицо резко осунулось и постарело. Изменилась даже его походка — теперь он ходил как-то неуверенно, как бы не очень твёрдо владея ногами и заметно сутулясь. Иногда он вдруг останавливался на полуслове, о чём-то задумавшись и уставившись каким-то отсутствующим взглядом вдаль. Потом, вздрогнув, тихо спрашивал:

— Так вот, о чём у нас был разговор? Извините, у меня что-то с головой… Я ведь все эти дни заснуть не могу…

Очень изменилась и Мария Петровна. Маленькая, ладная, большеглазая женщина, только вступившая в четвёртый десяток, она ещё совсем недавно была вполне счастлива в своей семейной жизни. Теперь всё это рухнуло. Она знала, как нежно любил своего мальчика Николай Сергеевич, и с чисто женской чуткостью понимала всё, что творится теперь в его душе, но была бессильна помочь ему, тем более что сама считала его во всём виновным и подсознательно не могла ему этого простить.

И вот теперь, сжигаемая безутешным горем, так яростно осуждая в глубине души и в то же время так трепетно жалея мужа, Мария Петровна как бы металась между этими противоречивыми чувствами, как между двух огней, ни один из которых не мог погасить другой…

Мне с Осиповым удалось постепенно внушить ей, что Николай Сергеевич слишком наказан случившимся, чтобы упрекать его в этом, и что теперь от её поведения многое зависит. Она с этим согласилась.

— Да, конечно, о чём говорить, — тихо говорила она. — Юрочку не вернёшь, а жить надо. Николай так убивается, что мне за него страшно, как бы он с собой чего не сделал… Я уж постараюсь, но только никак не могу ему в глаза посмотреть — вдруг догадается, что у меня на душе… Вчера утром мы с ним на кладбище встретились… Я цветы на могилку принесла, гляжу — он сидит… прямо с ночной смены туда пришёл. И весь в слезах. Увидел меня, пуще заплакал и говорит: “Никогда ты меня, Машенька, не простишь!.. И сам я себя тоже никогда не прощу!..”

Однажды вечером мы сидели с Николаем Филипповичем Осиповым на Тверском бульваре, отдыхая после работы и, как всегда в эти дни, говорили о семье Колесовых. Николай Филиппович мне тогда сказал:

— Очень я люблю нашу работу, но самое страшное в ней это то, что слишком много человеческого горя приходится видеть. Знаешь, иногда мне кажется, что рано или поздно это можно будет прочесть на моём лице… Как часто люди сами повинны в своих страданиях, и как трудно научить их правильно жить!..