Джозефина Тэй - Мисс Пим расставляет точки

— Да? А почему же?

— Потому что вам доставляет огромное удовольствие сказать Эдварду Эйдриану, куда ему убираться.

— Отвратительное выражение.

— Зато образное. Вы просто ухватились за возможность проявить свою власть над ним, разве не так?

— Признаюсь, мне было нетрудно нарушить обещание.

— И вы испытали легкое злорадство?

— Я являла собой отвратительный пример самовлюбленной мегеры. Вы это хотите сказать, да?

— Он так мечтает о встрече с вами. Не могу понять, почему.

— Благодарю. Могу сказать, почему. Чтобы он мог расплакаться и рассказать, как он ненавидит театр — то, что для него является смыслом жизни.

— Даже если вам с ним скучно…

— Если! Боже мой!

— …вы можете потерпеть час-другой и не вытаскивать случай с Роуз как козырь, спрятанный в рукаве.

— Вы что, пытаетесь сделать из меня честную женщину, Люси Пим?

— Очень бы хотелось. Мне так жаль его, брошенного…

— Добрая — моя — женщина, — произнесла Люкс, при каждом слове тыча в Люси указательным пальцем, — никогда не жалейте Эдварда Эйдриана. Женщины тратили лучшие годы своей жизни на то, что жалели его, а кончалось тем, что жалели их самих. Изо всех самовлюбленных, самообманывающихся…

— Но он заказал Йоханнисбергер.

Люкс остановилась и улыбнулась Люси.

— Пожалуй, я бы выпила с удовольствием, — сказала она задумчиво. Потом сделала еще несколько шагов.

— Вы и правда оставили Тедди на мели?

— Да.

— Ладно. Ваша взяла. Я просто была скотиной. Поеду. И всякий раз, как он заведет «О, Кэтрин, как я устал от этой искусственной жизни», я буду злобно думать: это Пим ввергла меня в подобную историю.

— Выдержу, — заверила Люси. — Кто-нибудь слышал, как дела у Роуз?

— Мисс Ходж только что говорила по телефону. Она все еще без сознания.

Люси, увидев голову Генриетты в окне кабинета — комната называлась кабинетом, но в действительности была маленькой гостиной слева от парадной входной двери — пошла поздравить подругу с тем, как успешно прошел праздник, и тем отвлечь ее хоть на одну-две минуты от давящих мыслей, а мисс Люкс ушла. Генриетта, похоже, обрадовалась Люси и даже с радостью повторила ей все банальности, которые выслушивала целый день; Люси какое-то время поговорила с Генриеттой, так что когда она направилась к своему месту в зале, чтобы смотреть танцы, галерея была уже почти полна.

Увидев Эдварда Эйдриана на одном из стульев, стоявших в проходе, Люси остановилась и сказала:

— Кэтрин поедет.

— А вы? — спросил он, глядя на нее снизу.

— Увы, нет. У меня ровно в шесть тридцать начнется мигрень.

На что он ответил:

— Мисс Пим, я вас обожаю, — и поцеловал ей руку.

Его сосед удивленно посмотрел, сзади кто-то хмыкнул, но Люси нравилось, когда ей целовали руки. А то какой смысл натирать их каждый вечер розовой водой и глицерином, если время от времени ничего не получать взамен.

Люси вернулась на свое место в конце первого ряда и обнаружила, что вдова с лорнетом не дождалась танцев; место было свободно. Но как раз перед тем, как погас свет — занавеси на окнах были задернуты и в зале горели лампы — сзади появился Рик и спросил:

— Если вы не держите это место для кого-нибудь, можно я сяду?

И как только он уселся, появились танцовщицы.

После четвертого или пятого номера Люси почувствовала некоторое разочарование. Привыкшая к уровню международного балета, она не допускала мысли, что в таком месте, как Лейс, неизбежно любительство. Все гимнастические упражнения, которые она видела, студентки выполняли на самом высоком уровне, профессионально. Однако, отдавая другим знаниям почти все время и силы, как они это делали, они не могли достичь высокого мастерства еще и в танцах. Танцы требовали полной отдачи.

Они все делали хорошо, но не вдохновенно. На лучшем любительском уровне, или чуть-чуть выше. Программа состояла из народных и исторических танцев, так любимых всеми преподавательницами, и исполнялись эти танцы с превосходной точностью, добросовестной, не скучноватой. Быть может, то, что им приходилось все время помнить об изменениях в рисунке танца, лишало их исполнение непринужденности. Но а общем, решила Люси, не хватало и выучки, и темперамента. Реакции зрителей тоже недоставало непосредственности; рвение, с которым они принимали гимнастические упражнения, пропало. Может быть, они выпили слишком много чая, а может, кино познакомило даже тех, кто жил в далекой глуши, с неким стандартом, что и явилось причиной их критического отношения. Как бы то ни было, их аплодисменты были скорее вежливыми, чем бурными.