Василий Зайцев - Подвиг 1972 № 06

Стекла бинокля снова затуманились, и майор чуть не застонал от невыносимой боли, которая все накапливалась и накапливалась в груди. Теперь она была уже острой, физически ощутимой. Клещами сжимало сердце, было трудно дышать…

В тот самый момент, когда Сергей, наверное, уже считал, что он миновал пригорок, раздался выстрел…

Бац! Пуля тонко запела, рикошетом уходя вверх. Над головой майора осталось на камне белое пятнышко, присыпанное пылью.

Дремов, как по команде, уткнулся под валун.

— Паразиты! — глухо выругался лейтенант и сильной рукой пригнул голову Барташова к валуну. — По биноклю бьют. Теперь носа не высунешь… Не дадут.

— Да, надо поберечься, — согласился майор и пополз от наблюдательного пункта вверх по склону…

…Движения были четкими и размеренными. Сначала он вытягивал руку и на ощупь разыскивал пальцами выбоинку или бугорок. Потом медленно подтягивал тело и замирал, прижимаясь щекой к граниту. Затем снова вытягивал руку.

Петр Михайлович полз по «ничейной» земле, пробираясь к лощине, к тому пригорку, за которым со вчерашнего дня лежал его сын.

За этим он и пошел в роту Дремова.

Полчаса назад, когда они возвратились с наблюдательного пункта, лейтенант потер ладонями виски и сказал:

— Сейчас не достать, а вечером сержанта Кононова и Орехова пошлю. Сергей с Ореховым дружил… Спали вместе, из одного котелка ели… Они уже просились у меня. Эти вытащат… Чего же он молчал, что ваш сын? Могли ведь мы его с Шайтановым взять, когда отходили. Малость бы задержались и взяли. Тогда все–таки легче было.

— Не надо Кононова, лейтенант, — тихо сказал майор. — Я сам.

Он скинул шинель, снял полевую сумку, положил на камень возле землянки Дремова и пошел в ту сторону, где виднелась Горелая сопка. Лейтенант шел за ним, что–то говорил растерянным голосом о снайперах, просил подождать темноты, уговаривал взять с собой сержанта Кононова и, наконец, грозил позвонить подполковнику Самсонову.

— Вот уйду, тогда и позвонишь, — оборвал его майор и попросил показать проход через боевое охранение…

Глухо пророкотала в стороне очередь пулемета и рассыпалась эхом в сопках. За ней другая, третья. Раздались нестройные винтовочные выстрелы. Петр Михайлович догадался, что Дремов прикрывает его, отвлекая внимание немцев.

«Убьют меня, опять же ему, бедняге, попадет», — подумал он о лейтенанте.

Медленно приближался бугорок с плешиной щебенки. Под ним два круглых валуна. Между ними серое пятно шинели. И рука, брошенная на жесткие лишаи. Закостеневшая ладонь с растопыренными пальцами. Рукав шинели соскользнул вниз, и было видно тонкое запястье с напрягшимися сухожилиями. Видно, рука ухватилась за валун, чтобы отодрать от земли обмякшее, потерявшее силу тело. И не смогла. Царапнула по камню, пальцы соскребли в последнем движении бурые лишаи и застыли. Тонкие, изжелта–бледные, с темными ногтями.

«Он!» — что–то изнутри вдруг толкнуло Барташова. Снова захолодело сердце, и колючие тиски стали сжимать его. Боль отдалась в плечо. Сережка!

Забыв про снайперов, Петр Михайлович вскочил, пробежал оставшийся десяток метров и упал рядом с сыном.

Пулеметная очередь, вскидывая щебенчатые фонтанчики, прошлась по пригорку.

— Сережа! — Рука нашарила запекшееся кровяное пятно на груди и крошечную дырочку в колючем шинельном сукне, через которую улетела жизнь.

Растопыренные, неподвижные пальцы и засохшее пятно на груди сына лишили Барташова последней немыслимой надежды. Может, ранен он… Тяжело, но ранен.

— Сереженька, — Петр Михайлович прижался лицом к холодной щеке сына. Острый осколок упирался в затылок Сергея, неловко оттопыривал ухо. Раздирая в кровь пальцы, отец выковырял из щебенки осколок и, сдернув с головы пилотку, положил ее в изголовье сына.

Камни молчали. Тяжелый гранит, уходящий вверх, к ясному холодному небу, был тусклым и равнодушным. Где–то падали капли воды. Кап–кап, кап–кап… Словно тиканье часов. Или, может быть, это был стук цепенеющего от горя сердца…

— Сереженька! — Седые глаза в безысходной тоске уперлись в пустой, изъеденный временем гранит. Ни один звук не вылетел из губ Петра Михайловича. И все–таки голова раскалывалась, грудь разрывалась от отчаянного крика, который удивленно вбирали в себя и прятали в глубине гранитные скалы. Тысячелетние хмурые утесы, еще не видавшие таких глаз и не слыхавшие такого немого крика…

Майор стиснул зубы, вытащил из кармана «лимонку» и ухватил пальцем чеку запала. Но тут пуля цвикнула по валуну, едва не угодив в Сергея, в его руку, откинутую на камень.