Александр Аде: Год сыча

Застываю с разинутым ртом.

Сероглазка краснеет и смеется. Поднимаю подругу жизни на руки, и на ее шее тихонько звякают бусы. Я осторожно держу на своих лапах Сероглазку – и сына… или дочь. Вообще-то лучше, если родится пацан, но и пацанка вполне сойдет, я не гордый.

Во мне, разрывая грудную клетку, вспыхивает неимоверная радость – и тут же гаснет, сменившись смутной тоской и страхом. Уж не потому ли, что зародившееся в Сероглазке крошечное невидимое нечто отныне и навек, как цепью, приковывает нас друг к другу? Неужто это пугает меня?

– А теперь поставь даму на место, – велит Сероглазка.

И когда исполняю приказ, вытаскивает из-под ваты, изображающей снег у подножия елочки, совершенно роскошный портмоне, сдувает с даже на вид мягкой кожи прилипшие волоконца и протягивает мне.

– Э, нет, – заявляю решительно, отводя Сероглазкину руку. – Вот его ты подаришь ровно через двенадцать месяцев. Сейчас это уже перебор.

А сам думаю: «Что-то будет через год?»

Январским вечером я вышел из своего подъезда и повернул к дровяникам. В домах светились окна. Сияли лампочки двух фонарей, погрузивших деревянные ноги в сугробы. Я повернул ключ в висячем замке, отворил дверь сарая и вдохнул упоительный запах дерева и гнили. Затем принялся за работу: выбросил на снег полешки, обхватил веревкой, закинул вязанку за спину и машинально поднял голову. С тех пор как Чукигеки показали мне в телескоп радужную звезду, я стал часто смотреть на небо. В угольной черноте светились крупные и ясные огоньки. Голубые и белые казались холодными, как осколочки льда, красные и желтые горели тепло и дружелюбно. Под фонарем сгустком молочного света мерцал сугроб. Искры проскакивали по нему, как мгновенные отражения звезд.

Наглядевшись, я зашагал по хрустящему снегу, поднялся на второй этаж, протиснулся в квартиру и свалил мерзлые поленья возле печки. Здесь было жарко, за железной дверцей пылал огонь.

Свою миссию я выполнил – это была уже десятая вязанка – и теперь мог на законном основании бить балду. Снял куртку и ботинки, стащил в комнате тесный пиджачок, повесил в шкаф и погляделся в зеркало, висевшее на внутренней стороне дверцы шкафа.

На меня смотрел одиннадцатилетний подросток, светловолосый, длинный и худой. Я скорчил ему гримасу. Он ответил тем же. И вдруг я оторопело ощутил, что в зеркале скрыта вся моя жизнь. Сначала я отражался в нем новорожденным, потом пацаном-несмышленышем. Я рос, и вместе со мной слой за слоем наращивалась память зеркала.

А что, если можно прокрутить ее, как киноленту? Мне стало жутковато. Зеркало было живым и загадочным. Оно хранило в себе мои тайны. Мама основательно поработала ножницами, и на наших осиротевших семейных фотографиях отец отсутствовал. Но зеркало надежно спрятало его в одном из своих тончайших слоев.

Я осторожно потер поблескивающую стеклянную поверхность: вдруг под моим пальцем проявится движущееся отражение отца? Ничего не произошло. Я потер сильнее – с тем же результатом.

В зеркальной глубине показалась мама. Подошла, обняла за шею. От ее рук пахло деревом и дымом.

– Большой вымахал, – сказала она, – скоро меня догонишь.

Она стояла внутри зеркала, смотрела оттуда, обхватив шею моего двойника, и в то же время была рядом. От этой раздвоенности у меня потихоньку поехала крыша. Который Королек подлинный – я или тот, что глядит из зеркала? И где настоящая мама: та или эта? Мне показалось, что сейчас среди нас, зазеркальных, появится отец. Но его не было. На его месте стоял я.

– Слушай, – сказал я по возможности басовито, – давай починю розетку, вон как искрит, пожара бы не было.

Мамины глаза благодарно засияли.

Во время доблестной битвы с окаянной розеткой меня здорово шибануло током, но в тот вечер я впервые ощутил себя взрослым, необходимым…

Иногда я, разменявший четвертый десяток, гляжу в зеркало и думаю: а что если и впрямь истинный Королек, мудрый, отважный, великодушный, затаился в зеркальной глубине, в том идеальном мире, где мне уже никогда не удастся побывать, а я – всего лишь неудачная копия, жалкий двойник?..